They must certainly make Probabil, vã impresioneazã
дей ствуют.
a great impression on foarte mult.
you.’
‘Oh, I should think so!
I always note them all down.
Well, Kitty, have you been
skating again?...
And she began talking to Kitty.
Awkward as it was for Levin to
withdraw now, it would still
have been easier for him to
perpetrate this awkwardness
than to remain all the evening
and see Kitty, who glanced at
him now and then and avoided
his eyes.
He was on the point of getting
up, when the princess, noticing
that he was silent, addressed
him.
‘Shall you be long in Moscow?
You’re busy with the district
council, though, aren’t you, and
can’t be away for long?’
‘No, princess, I’m no longer a
member of the council,’ he said.
‘I have come up for a few days.
‘There’s something the matter
with him,’ thought Countess
Nordston, glancing at his stern,
serious face.
‘He isn’t in his old argumentative
mood. But I’ll draw him out.
I do love making a fool of him
before Kitty, and I’ll do it.’
‘Konstantin Dmitrievitch,’ she
said to him, ‘do explain to me,
please, what’s the meaning of it.
You know all about such things.
At home in our village of Kaluga
all the peasants and all the
women have drunk up all they
possessed, and now they can’t
pay us any rent.
What’s the meaning of that?
You always praise the peasants
so.’
At that instant another lady
came into the room, and Levin
got up.
‘Excuse me, countess, but I really
know nothing about it, and can’t
tell you anything,’ he said, and
— Ba bine cã nu !
Îmi notez totul.
Kitty, iar ai fost la patinaj ?…
Şi începu sã converseze cu Kitty.
Oricît de penibil i-ar fi fost lui Levin
sã plece acum, îi era totuşi mai uşor
sã facã acest gest penibil decît sã
rã mînã toatã seara şi s-o vadã pe
Kitty, care din cînd în cînd trã gea cu
coada ochiului spre el şi1 îi evita
privirea.
Dã du sã se ridice, dar prinţesa,
observînd cã tace, i se adresã :
— Aţi venit pentru mult timp la
Moscova ?
Mi se pare cã vã ocupaţi de zemstvã
şi nu puteţi sta mult.
— Nu, prinþesã , nu mã mai ocup de
zemstvã , spuse el.
Am venit pentru cîteva zile.
„Cu el e ceva deosebit, se gîndi
contesa Nordston, privindu-i cu
atenţie faţa asprã , serioasã.
Cine ştie de ce, nu se mai lanseazã în
raţionamentele sale.
Dar o sã-l fac sã vorbeascã .
Tare-mi place sã -l ridiculizez faţã de
Kitty şi o s-o fac.“
— Konstantin Dmitrievici, îi spuse
ea, explicaţi-mi, vã rog, pentru cã
dumneavoastrã le ştiţi pe toate, cum
se face cã în satul nostru din
gubernia Kaluga toţi mujicii şi toate
ţã rã ncile au bãut tot ce au avut şi
acum nu ne mai plã tesc nimic.
Ce înseamnã asta ?
Dumneavoastrã îi lãudaþi
întotdeauna pe mujici.
În acest timp, în camerã mai intrã o
doamnã , iar Levin se ridicã .
— Scuzaţi-mã , contesã , dar nu ştiu
nimic de asta şi nu vã pot rã spunde
nimic, spuse el şi se uitã la militarul
– Верно, они на вас очень сильно
– Ах, как же!
Я все записываю.
Ну что, Кити, ты опять каталась
на коньках?…
И она стала говорить с Кити. Как
ни неловко было Левину уй ти
теперь, ему все-таки легче было
сделать эту неловкость, чем
остаться весь вечер и видеть
Кити, которая изредка
взглядывала на него и избегала
его взгляда.
Он хотел встать, но княгиня,
заметив, что он молчит,
обратилась к нему:
– Вы надолго приехали в Москву?
Ведь вы, кажется, мировым
земством занимаетесь, и вам
нельзя надолго.
– Нет, княгиня, я не занимаюсь
более земством, – сказал он.
– Я приехал на несколько дней .
«Что-то с ним особенное, –
подумала графиня Нордстон,
вглядываясь в его строгое,
серьезное лицо,
– что-то он не втягивается в свои
рассуждения.Но я уж выведу его.
Ужасно люблю сделать его
дураком пред Кити, и сделаю».
– Константин Дмитрич, – сказала
она ему, – растолкуй те мне,
пожалуй ста, что такое значит, –
вы все это знаете, – у нас в
калужской деревне все мужики и
все бабы все пропили, что у них
было, и теперь ничего нам не
платят.
Что это значит?
Вы так хвалите всегда мужиков
В это время еще дама вошла в
комнату, и Левин встал.
– Извините меня, графиня, но я,
право, ничего этого не знаю и
ничего не могу вам сказать, –
looked round at the officer who
came in behind the lady.
‘That must be Vronsky,’ thought
Levin, and, to be sure of it,
glanced at Kitty.
She had already had time to look
at Vronsky, and looked round at
Levin.
And simply from the look in her
eyes, that grew unconsciously
brighter, Levin knew that she
loved that man, knew it as surely
as if she had told him so in
words.
But what sort of a man was he?
Now, whether for good or for ill,
Levin could not choose but
remain; he must find out what
the man was like whom she
loved.
There are people who, on
meeting a successful rival, no
matter in what, are at once
disposed to turn their backs on
everything good in him, and to
see only what is bad. There are
people, on the other hand, who
desire above all to find in that
lucky rival the qualities by which
he has outstripped them, and
seek with a throbbing ache at
heart only what is good.
Levin belonged to the second
class. But he had no difficulty in
finding what was good and
attractive in Vronsky.
It was apparent at the first
glance. Vronsky was a squarely
built, dark man, not very tall,
with a good-humored,
handsome, and exceedingly calm
and resolute face.
Everything about his face and
figure, from his short-cropped
black hair and freshly shaven
chin down to his loosely fitting,
brand-new uniform, was simple
and at the same time elegant.
Making way for the lady who
had come in, Vronsky went up to
the princess and then to Kitty.
As he approached her, his
beautiful eyes shone with a
specially tender light, and with a
intrat în urma doamnei.
„Trebuie sã fie Vronski“, se gîndi
Levin şi, pentru a se convinge, se
uitã la Kitty.
Aceasta apucase sã -i arunce o
privire lui Vronski şi acum îl privea
pe Levin.
Şi numai din aceastã privire a
ochilor ei rugã tori fã rã voie, Levin
înţelese cã ea îl iubeşte pe omul
acela, înţelese la fel de bine, ca şi
cum ea însã şi i-ar fi spus-o.
Dar ce fel de om sã fie ?
De-acum, fã rã sã se mai întrebe dacã
este bine sau rã u ceea ce face, Levin
nu putea sã nu rã mînã : trebuia sã
afle ce fel de om era acela pe care
Kitty îl iubea.
Existã oameni, care, cînd întîlnesc
un rival norocos în orice privinţã ,
sînt gata sã închidã ochii la tot ce
are frumos şi sã nu vadã decît tot ce
este urît la el ; existã oameni, care,
dimpotrivã , cel mai mult îşi doresc
sã gã seascã la acest rival norocos
calitã ţile cu care acesta a învins şi,
cu adîncã durere în inimã , nu cautã
decît ceea ce omul are mai frumos.
Levin fãcea parte din a doua
categorie. Dar nu-i era greu sã
gã seascã la Vronski ceea ce avea
frumos şi atrã gã tor.
Aceste calitã ţi sã reau în ochi.
Vronski era un brunet de talie
mijlocie, bine fãcut, cu faþa
binevoitoare şi frumoasã, extrem de
calmã şi2 fermã.
La persoana lui, de la pã rul negru,
tuns scurt, de la bã rbia proaspã t
bã rbieritã şi pînã la uniforma nouã
şi largã , de o croialã ireproşabilã –
totul era simplu şi în acelaşi timp
elegant.
Lã sînd-o sã treacã pe doamna care
intrase, Vronski se duse la prinţesã
şi apoi la Kitty.
În timp ce se apropia de ea, ochii lui
frumoşi începurã sã strã luceascã
într-un mod special şi cu un abia
сказал он и оглянулся на
входившего вслед за дамой
военного.
«Это должен быть Вронский », –
подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити.
Она уже успела взглянуть на
Вронского и оглянулась на
Левина.
И по одному этому взгляду
невольно просиявших глаз ее
Левин понял, что она любила
этого человека, понял так же
верно, как если б она сказала ему
это словами.
Но что же это за человек?
Теперь, – хорошо ли это, дурно
ли, – Левин не мог не остаться,
ему нужно было узнать, что за
человек был тот, кого она
любила.
Есть люди, которые, встречая
своего счастливого в чем бы то
ни было соперника, готовы
сей час же отвернуться от всего
хорошего, что есть в нем, и
видеть в нем одно дурное; есть
люди, которые, напротив, более
всего желают най ти в этом
счастливом сопернике те
качества, которыми он победил
их и ищут в нем со щемящею
болью в сердце одного хорошего.
Левин принадлежал к таким
людям. Но ему нетрудно было
отыскать хорошее и
привлекательное во Вронском.
Оно сразу бросилось ему в глаза.
Вронский был невысокий , плотно
сложенный брюнет, с
добродушно-красивым,
чрезвычай но спокой ным и
твердым лицом.
В его лице и фигуре, от коротко
обстриженных черных волос и
свежевыбритого подбородка до
широкого с иголочки нового
мундира, все было просто и
вместе изящно.
Дав дорогу входившей даме,
Вронский подошел к княгине и
потом к Кити.
В то время как он подходил к ней ,
красивые глаза его особенно
нежно заблестели, и с чуть
faint, happy, and modestly
triumphant smile (so it seemed
to Levin), bowing carefully and
respectfully over her, he held out
his small broad hand to her.
Greeting and saying a few words
to everyone, he sat down
without once glancing at Levin,
who had never taken his eyes off
him.
‘Let me introduce you,’ said the
princess, indicating Levin.
Vronsky got up and, looking
cordially at Levin, shook hands
with him.
‘I believe I was to have dined
with you this winter,’ he said,
smiling his simple and open
smile; ‘but you had unexpectedly
left for the country.’
Konstantin Dmitrievitch
despises and hates town and us
townspeople,’ said Countess
Nordston.
‘My words must make a deep
impression on you, since you
remember them so well,’ said
Levin, and suddenly conscious
that he had said just the same
thing before, he reddened.
Vronsky looked at Levin and
Countess Nordston, and smiled.
‘Are you always in the country?’
he inquired.
‘I should think it must be dull in
the winter.’
‘It’s not dull if one has work to
do; besides, one’s not dull by
oneself,’ Levin replied abruptly.
I am fond of the country,’ said
Vronsky, noticing, and affecting
not to notice, Levin’s tone.
‘But I hope, count, you would not
consent to live in the country
always,’ said Countess Nordston.
‘I don’t know; I have never tried
for long.
I experience a queer feeling
once,’ he went on.
‘I never longed so for the
country, Russian country, with
bast shoes and peasants, as
perceptibil zîmbet fericit şi modest-
triumfã tor (aşa i se pã ru lui Levin),
aplecîndu-se respectuos şi atent
spre ea, îi întinse braţul scurt, cu
palma micã , dar destul de latã.
Dupã ce se salutã cu toatã lumea şi
spuse cîteva cuvinte, se aşezã , fã rã
sã -l priveascã deloc pe Levin, care
nu-l scã pa din ochi.
— Dã-mi voie sã vã fac cunoºtinþã ,
spuse Kitty, arã tînd spre Levin.
Vronski se ridicã şi, privindu-l cu
prietenie pe Levin în ochi, îi strînse
mîna.
— Iarna aceasta parcã trebuia sã
luãm masa împreunã , spuse el cu
zîmbetul sã u deschis şi sincer, dar a
şi plecat subit la ţarã .
— Konstantin Dmitrici dispreţuieşte
şi urã ºte oraºul, ca ºi pe noi,
orã ºenii, zise contesa Nordston.
— Probabil cã vorbele mele v-au
impresionat foarte mult, dacã le mai
þineþi minte, spuse Levin ºi,
amintindu-ºi cã se repetã, roºi.
Cu un zîmbet, Vronski se uitã spre
Levin ºi spre contesa Nordston.
— Locuiþi întotdeauna la þarã ?
întrebã el.
Cred cã iarna e plicticos, nu ?
— Nu-i plicticos dacã ai ce face ºi
dacã nu te plictiseºti de tine însuþi,
îi rã spunse, tã ios, Levin.
— Îmi place viaþa la þarã , continuã
Vronski, remarcînd ºi prefã cîndu-se
cã nu remarcã tonul lui Levin.
— Sper însã , conte, cã n-aþi accepta
sã trã iþi toatã viaþa la þarã ,
interveni contesa Nordston.
— Nu ºtiu, n-am încercat sã stau mai
mult timp la þarã .
Am încercat un sentiment ciudat,
continuã el.
Nicã ieri nu mi-am amintit cu mai
mare nostalgie de sat, de satul rus,
cu opinci ºi þã rani, decît atunci cînd
заметною счастливою и скромно-
торжествующею улыбкой (так
показалось Левину), почтительно
и осторожно наклонясь над нею,
он протянул ей свою небольшую,
но широкую руку.
Со всеми поздоровавшись и
сказав несколько слов, он сел, ни
разу не взглянув на не
спускавшего с него глаз Левина.
– Позвольте вас познакомить, –
сказала княгиня, указывая на
Левина.
Вронский встал и, дружелюбно
глядя в глаза Левину, пожал ему
руку.
– Я нынче зимой должен был,
кажется, обедать с вами, – сказал
он, улыбаясь своею простою и
открытою улыбкой , – но вы
неожиданно уехали в деревню.
– Константин Дмитрич презирает
и ненавидит город и нас,
горожан, – сказала графиня
Нордстон.
– Должно быть, мои слова на вас
сильно дей ствуют, что вы их так
помните, – сказал Левин и,
вспомнив, что он уже сказал это
прежде, покраснел.
Вронский взглянул на Левина и
графиню Нордстон и улыбнулся.
– А вы всегда в деревне? –
спросил он.
– Я думаю, зимой скучно?
– Не скучно, если есть занятия, да
и с самим собой не скучно, –
резко ответил Левин.
– Я люблю деревню, – сказал
Вронский , замечая и делая вид,
что не замечает тона Левина.
– Но надеюсь, граф, что вы бы не
согласились жить всегда в
деревне, – сказала графиня
Нордстон.
– Не знаю, я не пробовал подолгу.
Я испытывал странное чувство, –
продолжал он.
– Я нигде так не скучал по
деревне, русской деревне, с
лаптями и мужиками, как прожив
when I was spending a winter
with my mother in Nice.
Nice itself is dull enough, you
know.
And indeed, Naples and Sorrento
are only pleasant for a short
time.
And it’s just there that Russia
comes back to me most vividly,
and especially the country. It’s as
though..’
He talked on, addressing both
Kitty and Levin, turning his
serene, friendly eyes from one to
the other, and saying obviously
just what came into his head.
Noticing that Countess Nordston
wanted to say something, he
stopped short without finishing
what he had begun, and listened
attentively to her.
The conversation did not flag for
an instant, so that the princess,
who always kept in reserve, in
case a subject should be lacking,
two heavy guns—the relative
advantages of classical and of
modern education, and universal
military service—had not to
move out either of them, while
Countess Nordston had not a
chance of chaffing Levin.
Levin wanted to, and could not,
take part in the general
conversation; saying to himself
every instant, ‘Now go,’ he still
did not go, as though waiting for
something.
The conversation fell upon table-
turning and spirits, and Countess
Nordston, who believed in
spiritualism, began to describe
the marvels she had seen.
‘Ah, countess, you really must
take me, for pity’s sake do take
me to see them! I have never
seen anything extraordinary,
though I am always on the
lookout for it everywhere,’ said
Vronsky, smiling.
‘Very well, next Saturday,’
answered Countess Nordston. ‘
But you, Konstantin
Dmitrievitch, do you believe in
am stat cu mama o iarnã întreagã la
Nisa.
Nisa este în sine plicticoasã , ºtiþi ºi
singuri.
De fapt ºi la Neapole, la Sorento e
bine doar pentru scurt timp.
. ªi tocmai acolo îþi aminteºti mai
viu Rusia, anume satul. Oraºele
astea parcã ar fi…
Vorbea, adresîndu-i-se ºi lui Kitty, ºi
lui Levin, mutîndu-ºi de la unul la
altul privirea calmã ºi binevoitoare
– vorbea probabil tot ce-i trecea
prin minte.
Observînd cã doamna contesã
Nordston vrea sã spunã ceva, se
opri fã rã sã termine ce avea de spus
ºi începu s-o asculte cu atenþie.
Conversaþia nu se întrerupea nici
un moment, aºa cã bã trîna prinþesã ,
care avea ca rezervã , în caz de
tã cere, douã arme grele :
învã þã mîntul clasic ºi real ºi
serviciul militar obligatoriu, nu fu
nevoitã sã le punã la bã taie, iar
contesa Nordston nu avu ocazia sã -l
tachineze pe Levin.
Levin voia ºi nu putea sã intervinã
în conversaþia generalã ; spunîndu-
ºi mereu : „acum trebuie sã plec“, nu
pleca, aºteptînd ceva.
Se aduse vorba despre mesele ce se
învîrtesc ºi despre spiritiºti, iar
contesa Nordston, care credea în
spiritism, începu sã povesteascã
minunile pe care le vã zuse.
— Ah, contesã , luaþi-mã neapã rat ºi
pe mine, pentru Dumnezeu, luaþi-
mã ºi pe mine acolo ! N-am vã zut
niciodatã ceva neobiºnuit, deºi caut
peste tot, spuse Vronski, zîmbind.
— Bine, sîmbã ta viitoare, îi
rã spunse contesa Nordston.
Dar dumneavoastrã , Konstantin
Dmitrici, credeþi ? îl întrebã ea pe
с матушкой зиму в Ницце.
Ницца сама по себе скучна, вы
знаете.
Да и Неаполь, Сорренто хорошо
только на короткое время.
И именно там особенно живо
вспоминается Россия, и именно
деревня… Они точно как…
Он говорил, обращаясь и к Кити и
к Левину и переводя с одного на
другого свой спокой ный и
дружелюбный взгляд, – говорил,
очевидно, что приходило в
голову.
Заметив, что графиня Нордстон
хотела что-то сказать, он
остановился, не досказав
начатого, и стал внимательно
слушать ее.
Разговор не умолкал ни на
минуту, так что старой княгине,
всегда имевшей про запас, на
случай неимения темы, два
тяжелые орудия: классическое и
реальное образование и общую
воинскую повинность, не
пришлось выдвигать их, а
графине Нордстон не пришлось
подразнить Левина.
Левин хотел и не мог вступить в
общий разговор; ежеминутно
говоря себе: «теперь уй ти», он не
уходил, чего-то дожидаясь.
Разговор зашел о вертящихся
столах и духах, и графиня
Нордстон, верившая в спиритизм,
стала рассказывать чудеса,
которые она видела.
– Ах, графиня, непременно
свезите, ради бога, свезите меня
к ним!
Я никогда ничего не видал
необыкновенного, хотя везде
отыскиваю, – улыбаясь, сказал
Вронский .
– Хорошо, в будущую субботу, –
отвечала графиня Нордстон.
– Но вы, Константин Дмитрич,
верите? – спросила она Левина.
it?’ she asked Levin.
‘Why do you ask me? You know
what I shall say.
’ ‘But I want to hear your
opinion.’
‘My opinion,’ answered Levin, ‘is
only that this table- turning
simply proves that educated
society—so called—is no higher
than the peasants.
They believe in the evil eye, and
in witchcraft and omens, while
we..
‘Oh, then you don’t believe in it?’
‘I can’t believe in it, countess.
‘But if I’ve seen it myself?’
‘The peasant women too tell us
they have seen goblins.’
‘Then you think I tell a lie?’
And she laughed a mirthless
laugh.
‘Oh, no, Masha, Konstantin
Dmitrievitch said he could not
believe in it,’ said Kitty, blushing
for Levin, and Levin saw this,
and, still more exasperated,
would have answered, but
Vronsky with his bright frank
smile rushed to the support of
the conversation, which was
threatening to become
disagreeable.
You do not admit the
conceivability at all?’ he queried.
‘But why not? We admit the
existence of electricity, of which
we know nothing. Why should
there not be some new force, still
unknown to us, which..’
‘When electricity was
discovered,’ Levin interrupted
hurriedly, ‘it was only the
phenomenon that was
discovered, and it was unknown
from what it proceeded and
what were its effects, and ages
passed before its applications
were conceived.
But the spiritualists have begun
with tables writing for them, and
spirits appearing to them, and
have only later started saying
Levin.
— De ce mã întrebaþi ? Doar ºtiþi ce
voi spune.
— Dar vreau sã aud pã rerea
dumneavoastrã .
— Pã rerea mea, spuse Levin, se
rezumã doar la faptul cã mesele care
se învîrtesc demonstreazã cã aºa-
numita societate cultivatã nu este
mai presus de mujic.
El crede în deochi, în farmece, în
descîntece, iar noi…
— Cum, dumneavoastrã nu
credeþi ? — Nu pot crede, contesã .
— Dar dacã am vã zut cu ochii mei ?
— ªi þã rã ncile spun cã au vã zut cu
ochii lor spiriduºii caselor
— Atunci credeþi cã spun minciuni ?
ªi rîse fã rã veselie.
— Ba nu, Maºa, Konstantin Dmitrici
spune cã nu poate sã creadã, zise
Kitty, roºind pentru Levin, lucru pe
care el îl5 61 înþelese ºi, iritat ºi mai
tare, voi sã rã spundã , dar Vronski,
cu zîmbetul sã u deschis ºi vesel,
veni imediat în ajutorul
conversaþiei, care ameninþa sã
devinã neplã cutã .
— Chiar nu admiteþi deloc
posibilitatea ? întrebã el.
De ce admitem existenþa
electricitã þii, pe care n-o cunoaºtem
; de ce n-ar putea o nouã forþã , care
încã nu ne este cunoscutã , sã …
— Cînd a fost descoperitã
electricitatea, îl întrerupse repede
Levin, n-a fost descoperit decît
fenomenul ºi nu se ºtia de unde
provine ºi ce produce el, aºa cã au
trecut secole pînã cînd oamenii i-au
nã scocit o aplicaþie.
Pe cînd spiritiºtii, dimpotrivã , n-au
început decît cu faptul cã mesele le
scriu ºi duhurile vin la ei, ºi de-abia
dupã aceea au început sã spunã cã
– Зачем вы меня спрашиваете?
Ведь вы знаете, что я скажу.
– Но я хочу слышать ваше
мнение.
– Мое мнение только то, –
отвечал Левин, – что эти
вертящиеся столы доказывают,
что так называемое
образованное общество не выше
мужиков
Они верят в глаз, и в порчу, и в
привороты, а мы…
– Что ж, вы не верите?
– Не могу верить, графиня.
– Но если я сама видела?
– И бабы рассказывают, как они
сами видели домовых.
– Так вы думаете, что я говорю
неправду?
И она невесело засмеялась.
– Да нет, Маша, Константин
Дмитрич говорит, что он не
может верить, – сказала Кити,
краснея за Левина, и Левин понял
это и, еще более раздражившись,
хотел отвечать, но Вронский со
своею открытою веселою
улыбкой сей час же пришел на
помощь разговору, угрожавшему
сделаться неприятным.
– Вы совсем не допускаете
возможности? – спросил он. –
Почему же?
Мы допускаем существование
электричества, которого мы не
знаем; почему же не может быть
новая сила, еще нам неизвестная,
которая…
– Когда най дено было
электричество, – быстро перебил
Левин, – то было только открыто
явление, и неизвестно было,
откуда оно происходит и что оно
производит, и века прошли
прежде, чем подумали о
приложении его.
Спириты же, напротив, начали с
того, что столики им пишут и
духи к ним приходят, а потом уже
стали говорить, что это есть сила
that it is an unknown force.
Vronsky listened attentively to
Levin, as he always did listen,
obviously interested in his
words.
‘Yes, but the spiritualists say we
don’t know at present what this
force is, but there is a force, and
these are the conditions in which
it acts.
Let the scientific men find aut
what the force consists in.
Not, I don’t see why there should
not be a new force, if it..’
‘Why, because with electricity,’
Levin interrupted again, ‘every
time you rub tar against wool, a
recognized phenomenon is
manifested, but in this case it
does not happen every time, and
so it follows it is not a natural
phenomenon.’
Feeling probably that the
conversation was taking a tone
too serious for a drawing room,
Vronsky made no rejoinder, but
by way of trying to change the
conversation, he smiled brightly,
and turned to the ladies.
‘Do let us try at once, countess,’
he said; but Levin would finish
saying what he thought.
‘I think,’ he went on, ‘that this
attempt of the spiritualists to
explain their marvels as some
sort of new natural force is most
futile.
They boldly talk of spiritual
force, and then try to subject it to
material experiment.’
Every one was waiting for him to
finish, and he felt it.
‘And I think you would be a first-
rate medium,’ said Countess
Nordston; ‘there’s something
enthusiastic in you.’
Levin opened his mouth, was
about to say something,
reddened, and said nothing.
‘Do let us try table-turning at
once, please,’ said Vronsky.
‘Princess, will you allow it?’
And Vronsky stood up, looking
aceasta este o forþã necunoscutã .
Vronski îl asculta cu atenþie pe
Levin, aºa cum asculta întotdeauna,
interesat evident de cuvintele lui.
— Da, însã spiritiºtii spun : acum nu
ºtim ce-i cu forþa aceasta, dar forþa
existã ºi iatã în ce condiþii
acþioneazã .
Iar oamenii de ºtiinþã n-au decît sã
descopere în ce constã forþa
respectivã .
Nu, eu nu vã d de ce n-ar fi o forþã
nouã , dacã ea…
— Pentru cã, îl întrerupse iarã ºi
Levin, în cazul electricitã þii, de cîte
ori frecaþi o bucatã de smoalã de o
blanã , descoperiþi fenomenul
respectiv, pe cînd, în cazul de faþã,
nu-l decoperiþi de fiecare datã ºi,
deci, nu este un fenomen natural.
Simþind probabil cã discuþia ia o
întorsã turã prea serioasã pentru un
salon, Vronski nu insistã ºi,
încercînd sã schimbe subiectul
conversaþiei, zîmbi vesel ºi se
întoarse spre doamne.
— Haideþi sã încercãm acum,
contesã , începu el. Dar Levin voia
sã -ºi spunã pã rerea pînã la capã t.
— Cred, continuã el, cã aceastã
tentativã a spiritiºtilor de a-ºi
explica minunile printr-o nouã forþã
este cea mai puþin reuºitã.
Ei vorbesc de-a dreptul despre o
forþã spiritualã ºi vor s-o supunã
imediat experienþei materiale.
Toþi aºteptau sã termine ºi el
simþea acest lucru.
— Cred cã veþi fi un medium
excelent, spuse contesa Nordston,
aveþi ceva exaltat.
Levin deschise gura, dã du sã spunã
ceva, roºi ºi nu zise nimic.
— Haideþi sã întrebã m chiar acum
mesele, vã rog, spuse Vronski.
Ne permiteþi, prinþesã ?
ªi Vronski se ridicã în picioare,
неизвестная.
Вронский внимательно слушал
Левина, как он всегда слушал,
очевидно интересуясь его
словами.
– Да, но спириты говорят: теперь
мы не знаем, что это за сила, но
сила есть, и вот при каких
условиях она дей ствует.
А ученые пускай раскроют, в чем
состоит эта сила.
Нет, я не вижу, почему это не
может быть новая сила, если
она…
– А потому, – перебил Левин, –
что при электричестве каждый
раз, как вы потрете смолу о
шерсть, обнаруживается
известное явление, а здесь не
каждый раз стало быть это не
природное явление.
Вероятно, чувствуя, что разговор
принимает слишком серьезный
для гостиной характер, Вронский
не возражал, а, стараясь
переменить предмет разговора,
весело улыбнулся и повернулся к
дамам.
– Давай те сей час попробуем,
графиня, – начал он, но Левин
хотел досказать то, что он думал.
– Я думаю, – продолжал он, – что
эта попытка спиритов объяснять
свои чудеса какою-то новою
силой самая неудачная.
Они прямо говорят о силе духов и
хотят ее подвергнуть
материальному опыту.
Все ждали, когда он кончит, и он
чувствовал это.
– А я думаю, что вы будете
отличный медиум сказала
графиня Нордстон, – в вас есть
что-то восторженное.
Левин открыл рот, хотел сказать
что-то, покраснел и ничего не
сказал.
– Давай те сей час, княжна,
испытаем столы, пожалуй ста, –
сказал Вронский .
– Княгиня, вы позволите?
И Вронский встал, отыскивая
for a little table.
Kitty got up to fetch a table, and
as she passed, her eyes met
Levin’s.
She felt for him with her whole
heart, the more because she was
pitying him for suffering of
which she was herself the cause.
‘If you can forgive me, forgive
me,’ said her eyes, ‘I am so
happy.’
‘I hate them all, and you, and
myself,’ his eyes responded, and
he took up his hat.
But he was not destined to
escape.
Just as they were arranging
themselves round the table, and
Levin was on the point of
retiring, the old prince came in,
and after greeting the ladies,
addressed Levin.
‘Ah!’ he began joyously.
‘Been here long, my boy?
I didn’t even know you were in
town.
Very glad to see you.
The old prince embraced Levin,
and talking to him did not
observe Vronsky, who had risen,
and was serenely waiting till the
prince should turn to him.
Kitty felt how distasteful her
father’s warmth was to Levin
after what had happened.
She saw, too, how coldly her
father responded at last to
Vronsky’s bow, and how
Vronsky looked with amiable
perplexity at her father, as
though trying and failing to
understand how and why
anyone could be hostilely
disposed towards him, and she
flushed.
‘Prince, let us have Konstantin
Dmitrievitch,’ said Countess
Nordston; ‘we want to try an
experiment.’
‘What experiment? Table-
turning?
Well, you must excuse me, ladies
and gentlemen, but to my mind it
is better fun to play the ring
cãutînd din ochi o masã .
Kitty se ridicã ºi ea ºi, trecînd pe-
alã turi de masã , privirea ei se întîlni
cu a lui Levin.
Îi era milã din tot sufletul de el, mai
ales cã -l deplîngea din pricina
nefericirii, a cã rei pricinã era chiar
ea.
„Dacã pot fi iertatã, atunci iartã -mã ,
spunea privirea ei, sînt atît de
fericitã.“
„Pe toþi îi urã sc, ºi pe dumneata, ºi
pe mine“, îi rã spunse privirea lui. ªi
Levin puse mîna pe pã lã rie.
Dar n-avu norocul sã poatã pleca.
În momentul în care voiau sã se
aºeze împrejurul mesei, iar Levin
era pe cale sã plece, intrã bã trînul
prinþ ºi, dupã ce le salutã pe
doamne, îl abordã pe Levin.
— A ! începu el bucuros.
Cînd ai venit ?
Nici n-am ºtiut cã eºti aici.
Mã bucur mult sã te vã d.
Lui Levin, bã trînul prinþ îi spunea
cînd „dumneata“, cînd
„dumneavoastrã “. Îl îmbrã þiºã ºi,
stînd de vorbã cu el, nu-l observã pe
Vronski, care se ridicase ºi aºtepta
calm ca prinþul sã i se adreseze.
Kitty simþea cã , dupã cele
întîmplate, amabilitatea tatã lui ei
era greu de suportat pentru Levin.
Vã zu ºi cît de rece tatã l ei rã spunse,
în sfîrºit, la salutul lui Vronski ºi
cum Vronski, cu o stupoare
prietenoasã , se uitã la tatã l ei,
încercînd sã priceapã cum ºi pentru
ce acesta poate sã-i fie ostil – ºi
tînã ra roºi.
— Prinþe, lã saþi-ni-l pe Konstantin
Dmitrievici, spuse contesa
Nordston. Vrem sã facem o
experienþã .
— Ce experienþã ? Sã învîrtiþi
mesele ?
Ei bine, scuzaþi-mã , doamnelor ºi
domnilor, dar, dupã pã rerea mea,
„inelul“ e un joc mai amuzant, spuse
глазами столик
Кити встала за столиком и,
проходя мимо, встретилась
глазами с Левиным.
Ей всею душой было жалко его,
тем более что она жалела его в
несчастии, которого сама была
причиною.
«Если можно меня простить, то
простите, – сказал ее взгляд, – я
так счастлива».
«Всех ненавижу, и вас, и себя», –
отвечал его взгляд, и он взялся за
шляпу.
Но ему не судьба была уй ти.
Только что хотели устроиться
около столика, а Левин уй ти, как
вошел старый князь и,
поздоровавшись с дамами,
обратился к Левину.
– А! – начал он радостно.
– Давно ли?
Я и не знал, что ты тут.
Очень рад вас видеть.
Старый князь иногда «ты»,
иногда «вы» говорил Левину. Он
обнял Левина и, говоря с ним, не
замечал Вронского, который
встал и спокой но дожидался,
когда князь обратится к нему.
Кити чувствовала, как после того,
что произошло, любезность отца
была тяжела Левину
Она видела также как холодно
отец ее, наконец, ответил на
поклон Вронского и как
Вронский с дружелюбным
недоумением посмотрел на ее
отца, стараясь понять и не
понимая, как и за что можно
было быть к нему недружелюбно
расположенным, и она
покраснела.
– Князь, отпустите нам
Константина Дмитрича, – сказала
графиня Нордстон.
– Мы хотим опыт делать.
– Какой опыт? столы вертеть?
Ну, извините меня, дамы и
господа, но, по-моему, в колечко
веселее играть, – сказал старый
game,’ said the old prince,
looking at Vronsky, and guessing
that it had been his suggestion. ‘
There’s some sense in that,
anyway.’
Vronsky looked wonderingly at
the prince with his resolute eyes,
and, with a faint smile, began
immediately talking to Countess
Nordston of the great ball that
was to come off next week.
‘I hope you will be there?’ he
said to Kitty.
As soon as the old prince turned
away from him, Levin went out
unnoticed, and the last
impression he carried away with
him of that evening was the
smiling, happy face of Kitty
answering Vronsky’s inquiry
about the ball
Chapter 15
At the end of the evening Kitty
told her mother of her
conversation with Levin, and in
spite of all the pity she felt for
Levin, she was glad at the
thought that she had received an
OFFER.
She had no doubt that she had
acted rightly.
But after she had gone to bed, for
a long while she could not sleep.
One impression pursued her
relentlessly.
It was Levin’s face, with his
scowling brows, and his kind
eyes looking out in dark
dejection below them, as he
stood listening to her father, and
glancing at her and at Vronsky.
And she felt so sorry for him that
tears came into her eyes.
But immediately she thought of
the man for whom she had given
him up.
She vividly recalled his manly,
resolute face, his noble self-
possession, and the good nature
conspicuous in everything
towards everyone. She
remembered the love for her of
the man she loved, and once
bã trînul prinþ, privindu-l pe Vronski
ºi dîndu-ºi seama cã el pusese la
cale aceastã distracþie.
„Inelul“ mã car are un sens.
Vronski se uitã cu mirare la prinþ cu
ochii sã i pã trunzã tori ºi, cu o umbrã
de zîmbet, începu imediat sã
vorbeascã cu contesa Nordston
despre un mare bal, care urma sã
aibã loc sã ptã mîna urmã toare.
— Sper cã vei fi ºi dumneata, nu ? o
întrebã el pe Kitty.
De îndatã ce bã trînul prinþ se
îndepã rtã de el, Levin ieºi pe
neobservate ºi ultima impresie pe
care o luã cu el de la aceastã seratã
fu chipul zîmbitor, fericit al lui Kitty,
care îi rã spundea lui Vronski în
legã turã cu balul.
Dupã ce serata se sfîrºi, Kitty îi
povesti maicã-sii discuþia avutã cu
Levin ºi, cu toatã mila pe care o
simþea pentru Levin, se bucura la
gîndul cã i-a fost fãcutã o propunere.
Nu avea nici o îndoialã cã procedase
cum se cuvenea.
Dar mai apoi, în pat, multã vreme nu
putu sã adoarmã .
O impresie o obseda mereu.
Era chipul lui Levin, cu sprîncenele
încruntate ºi cu ochii blînzi, privind
mohorît ºi trist pe sub ele, era poza
în care stã tea, ascultîndu-l pe tatã l ei
ºi uitîndu-se la ea ºi la Vronski.
ªi i se fã cu atît de milã de el, încît
ochii i se umplurã de lacrimi.
Dar imediat se gîndi la acela de
dragul cã ruia îl sacrificase
κi aminti limpede faþa lui
bã rbã teascã , fermã , calmul lui
aristocratic ºi bunã tatea care iradia
de la el în toate pã rþile ; îºi aminti
cã o iubeºte, cã ºi ea îl iubeºte ºi
iarã ºi simþi bucurie în suflet ºi îºi
puse capul pe pernã cu un zîmbet de
князь, глядя на Вронского и
догадываясь, что он затеял это.
– В колечке еще есть смысл.
Вронский посмотрел с
удивлением на князя своими
твердыми глазами и, чуть
улыбнувшись, тотчас же
заговорил с графиней Нордстон о
предстоящем на будущей неделе
большом бале.
– Я надеюсь, что вы будете? –
обратился он к Кити.
Как только старый князь
отвернулся от него, Левин
незаметно вышел, и последнее
впечатление, вынесенное им с
этого вечера, было улыбающееся,
счастливое лицо Кити,
отвечавшей Вронскому на его
вопрос о бале.
Когда вечер кончился, Кити
рассказала матери о разговоре ее
с Левиным, и, несмотря на всю
жалость, которую она испытала к
Левину, ее радовала мысль, что
ей было сделано предложение.
У нее не было сомнения, что она
поступила как следовало.
Но в постели она долго не могла
заснуть.
Одно впечатление неотступно
преследовало ее.
Это было лицо Левина с
насупленными бровями и
мрачно-уныло смотрящими из-
под них добрыми глазами, как он
стоял, слушая отца и взглядывая
на нее и на Вронского.
И ей так жалко стало его, что
слезы навернулись на глаза.
Но тотчас же она подумала о том,
на кого она променяла его.
Она живо вспомнила это
мужественное, твердое лицо, это
благородное спокой ствие и
светящуюся во всем доброту ко
всем; вспомнила любовь к себе
того, кого она любила, и ей опять
стало радостно на душе, и она с
more all was gladness in her
soul, and she lay on the pillow,
smiling with happiness.
I’m sorry, I’m sorry; but what
could I do? It’s not my fault,’ she
said to herself; but an inner
voice told her something else.
Whether she felt remorse at
having won Levin’s love, or at
having refused him, she did not
know.
But her happiness was poisoned
by doubts.
‘Lord, have pity on us; Lord, have
pity on us; Lord, have pity on us!’
she repeated to herself, till she
fell asleep.
Meanwhile there took place
below, in the prince’s little
library, one of the scenes so
often repeated between the
parents on account of their
favorite daughter.
‘What? I’ll tell you what!’
shouted the prince, waving his
arms, and at once wrapping his
squirrel-lined dressing- gown
round him again.
‘That you’ve no pride, no dignity;
that you’re disgracing, ruining
your daughter by this vulgar,
stupid match-making!’
‘But, really, for mercy’s sake,
prince, what have I done?’ said
the princess, almost crying.
She, pleased and happy after her
conversation with her daughter,
had gone to the prince to say
good-night as usual, and though
she had no intention of telling
him of Levin’s offer and Kitty’s
refusal, still she hinted to her
husband that she fancied things
were practically settled with
Vronsky, and that he would
declare himself so soon as his
mother arrived.
And thereupon, at those words,
the prince had all at once flown
into a passion, and began to use
unseemly language.
‘What have you done? I’ll tell you
what.
First of all, you’re trying to catch
an eligible gentleman, and all
fericire.
„Pã cat, pã cat, dar ce sã fac ? Nu sînt
vinovatã “, îºi zise ea ; însã vocea
interioarã îi spunea altceva.
Nu ºtia dacã se cã ia de faptul cã -l
fã cuse pe Levin sã se îndrã gosteascã
sau pentru cã-l refuzase.
Însã fericirea îi era otrã vitã de
îndoieli.
„Fie-þi milã , Doamne, fie-þi milã,
Doamne, fie-þi milã , Doamne !“ îºi
tot repetã în gînd pînã adormi.
Între timp, în micul cabinet al
prinþului, avea loc una dintre
scenele care se repetau adesea între
pã rinþi din pricina fiicei lor
preferate
— Cum ? Iatã despre ce-i vorba !
strigã prinþul, dînd din mîini ºi
trã gîndu-ºi imediat la loc poalele
halatului sã u de casã , cã ptuºit cu
blanã de veveriþã .
Cã n-ai mîndrie, demnitate, cã o faci
pe fatã de rîs, o nenoroceºti cu acest
peþit mîrºav, prostesc.
— Dar, prinþe, pentru numele lui
Dumnezeu, ce-am fãcut ? întrebã
prinþesa, aproape plîngînd.
Fericitã , mulþumitã dupã discuþia
cu fiica ei, venise, ca de obicei, sã-i
spunã prinþului noapte bunã ºi, cu
toate cã nu avea intenþia sã-i spunã
de cererea lui Levin ºi de refuzul lui
Kitty, îi fã cuse totuºi aluzia cã
afacerea cu Vronski pare cu totul
încheiatã ºi cã se va rezolva de
îndatã ce va sosi mama acestuia.
ªi aici, la aceste cuvinte, prinþul se
aprinsese ºi începuse sã strige vorbe
urîte.
— Ce ai fã cut ? Uite ce :
în primul rînd, momeºti un ginere ºi
toatã Moscova va vorbi despre asta,
улыбкой счастия легла на
подушку.
«Жалко, жалко, но что же делать?
Я не виновата», – говорила она
себе; но внутренний голос
говорил ей другое.
В том ли она раскаивалась, что
завлекла Левина, или в том, что
отказала, – она не знала
Но счастье ее было отравлено
сомнениями.
«Господи помилуй , господи
помилуй , господи помилуй !» –
говорила она про себя, пока
заснула.
В это время внизу, в маленьком
кабинете князя, происходила
одна из часто повторявшихся
между родителями сцен за
любимую дочь.
– Что? Вот что! кричал князь,
размахивая руками и тотчас же
запахивая свой беличий халат.
– То, что в вас нет гордости,
достоинства, что вы срамите,
губите дочь этим сватовством,
подлым, дурацким!
– Да помилуй , ради самого бога,
князь, что я сделала? – говорила
княгиня, чуть не плача.
Она, счастливая, довольная после
разговора с дочерью, пришла к
князю проститься по
обыкновению, хотя она не
намерена была говорить ему о
предложении Левина и отказе
Кити, но намекнула мужу на то,
что ей кажется дело с Вронским
совсем конченным, что оно
решится, как только приедет его
мать.
И тут-то, на эти слова, князь
вдруг вспылил и начал
выкрикивать неприличные
слова.
– Что вы сделали? А вот что:
во-первых, вы заманиваете
жениха, и вся Москва будет
Moscow will be talking of it, and
with good reason.
If you have evening parties,
invite everyone, don’t pick out
the possible suitors.
Invite all the young bucks.
Engage a piano player, and let
them dance, and not as you do
things nowadays, hunting up
good matches.
It makes me sick, sick to see it,
and you’ve gone on till you’ve
turned the poor wench’s head.
Levin’s a thousand times the
better man.
As for this little Petersburg
swell, they’re turned out by
machinery, all on one pattern,
and all precious rubbish.
But if he were a prince of the
blood, my daughter need not run
after anyone.’
‘But what have I done?’ ‘Why,
you’ve...’ The prince was crying
wrathfully.
‘I know if one were to listen to
you,’ interrupted the princess,
‘we should never marry our
daughter. If it’s to be so, we’d
better go into the country.’
‘Well, and we had better.’ ‘But do
wait a minute.
Do I try and catch them?
I don’t try to catch them in the
least.
A young man, and a very nice
one, has fallen in love with her,
and she, I fancy..’
‘Oh, yes, you fancy! And how if
she really is in love, and he’s no
more thinking of marriage than I
am!...
Oh, that I should live to see it!
Ah! spiritualism! Ah! Nice! Ah
the ball!’
And the prince, imagining that
he was mimicking his wife, made
a mincing curtsey at each word. ‘
‘And this is how we’re preparing
wretchedness for Kitty; and
she’s really got the notion into
her head..’
‘But what makes you suppose
pe bunã dreptate, de altfel.
Dacã dai serate, cheamã pe toatã
lumea, nu numai posibili
pretendenþi, toþi unul ºi unul.
Invitã-i pe toþi tontã lã ii (aºa le
spunea prinþul tinerilor din
Moscova), cheamã un pianist ºi n-au
decît sã danseze, dar nu-mi chema,
ca astã zi, numai miri, ca s-o faci pe
codoaºa.
Mi-e scîrbã , mi-e scîrbã sã vã d cum
þi-ai atins scopul, cum ai zã pãcit-o
pe fatã .
Levin e un om de o mie de ori mai
bun.
Iar celã lalt nu-i decît un fante de la
Petersburg, din aceia care-s fã cuþi
la maºinã dupã un tipic, adicã-s
niºte nemernici cu toþii.
Chiar dacã ar fi prinþ prin sînge, fata
mea n-are nevoie de un nimeni !
— Dar ce am fã cut ?
— Ai fã cut… strigã prinþul cu furie.
— ªtiu eu, îl întrerupse prinþesa, cã
dacã aº sta sã te ascult pe tine, n-o
mai mã ritã m niciodatã pe fatã .
Dacã -i pe aºa, mai bine am pleca la
þarã
— Chiar cã ar fi mai bine. — Dar stai
puþin.
Crezi cã -l linguºesc ?
Nu-l linguºesc deloc.
E un tînã r, un tînã r foarte bun, care
s-a îndrã gostit de fatã , iar ea, mi se
pare…
— Da, þi se pare ! ªi dacã ea se
îndrã gosteºte de-a binelea, iar lui o
sã -i stea mintea la însurã toare aºa
cum îmi stã mie acum ?… Oh ! Mai
bine n-aº fi avut ochi !…
„Ah, spiritism, ah, Nisa, ah, la bal…“
ªi prinþul, imaginîndu-ºi cã o imitã
pe soþia lui, fã cu cîte o reverenþã la
fiecare cuvînt.
Uite cum o s-o facem nefericitã pe
Katenka, dacã ea, într-adevã r, o sã -ºi
bage în cap cã…
— De ce crezi asta ?
говорить, и резонно.
Если вы делаете вечера, так
зовите всех, а не избранных
женишков.
Позовите всех этих тютьков (так
князь называл московских
молодых людей ), позовите
тапера, в пускай пляшут, а не так,
как нынче, – женишков, и
сводить.
Мне видеть мерзко, мерзко, и вы
добились, вскружили голову
девчонке.
Левин в тысячу раз лучше
человек.
А это франтик петербургский , их
на машине делают, они все на
одну стать, и все дрянь.
Да хоть бы он принц крови был,
моя дочь ни в ком не нуждается!
– Да что же я сделала?
– А то… – с гневом вскрикнул
князь.
– Знаю я, что если тебя слушать, –
перебила княгиня, – то мы
никогда не отдадим дочь замуж.
Если так, то надо в деревню
уехать…
– И лучше уехать. – Да постой .
Разве я заискиваю?
Я нисколько не заискиваю.
А молодой человек, и очень
хороший , влюбился, и она,
кажется…
– Да, вот вам кажется! А как она в
самом деле влюбится, а он
столько же думает жениться, как
я?… Ох! не смотрели бы мои
глаза!…
«Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на
бале…»
– И князь, воображая, что он
представляет жену, приседал на
каждом слове.
– А вот, как сделаем несчастье
Катеньки, как она в самом деле
заберет в голову…
– Да почему же ты думаешь? – Я
so?’ ‘I don’t suppose; I know.
We have eyes for such things,
though women-folk haven’t.
I see a man who has serious
intentions, that’s Levin: and I see
a peacock, like this feather-head,
who’s only amusing himself.’
‘Oh, well, when once you get an
idea into your head!..’
‘Well, you’ll remember my
words, but too late, just as with
Dolly.’
‘Well, well, we won’t talk of it,’
the princess stopped him,
recollecting her unlucky Dolly.
‘By all means, and good night!’
And signing each other with the
cross, the husband and wife
parted with a kiss, feeling that
they each remained of their own
opinion.
The princess had at first been
quite certain that that evening
had settled Kitty’s future, and
theat there could be no doubt of
Vronsky’s intentions, but her
husband’s words had disturbed
her.
And returning to her own room,
in terror before the unknown
future, she, too, like Kitty,
repeated several times in her
heart, ‘Lord, have pity; Lord,
have pity; Lord, have pity.’
Chapter 16
Vronsky had never had a real
home life.
His mother had been in her
youth a brilliant society woman,
who had had during her married
life, and still more afterwards,
many love affairs notorious in
the whole fashionable world.
His father he scarcely
remembered, and he had been
educated in the Corps of Pages.
Leaving the school very young as
a brilliant officer, he had at once
got into the circle of wealthy
Petersburg army men.
— Nu cred, ºtiu ; de asta noi avem
ochi ºi nu femeile.
Vã d un om cu intenþii serioase, pe
Levin ; ºi mai vã d un pitpalac, un
scîrþa-scîrþa, care nu vrea decît sã
se distreze.
— Gata, ai luat-o razna…
— O sã-þi aduci aminte, dar prea
tîrziu, ca ºi cu Daºenka…
— Bine, bine, sã nu mai vorbim
despre asta, îl opri prinþesa,
amintindu-ºi de biata Dolly.
— Excelent, la revedere !
Fã cîndu-ºi cruce unul altuia ºi
sã rutîndu-se, dar simþind cã fiecare
a rã mas la pã rerea lui, cei doi soþi
se despã rþirã .
Prinþesa fusese mai întîi convinsã
cã în seara aceea se decisese
destinul lui Kitty ºi cã nu existã nici
o îndoialã în11 privinþa intenþiilor
lui Vronski ; dar cuvintele soþului ei
o puserã pe gînduri.
ªi, întorcîndu-se în camera ei, la fel
ca ºi Kitty, cu spaimã faþã de
incertitudinea viitorului, repetã de
cîteva ori în sinea ei : „Fie-þi milã ,
Doamne, fie-þi milã , Doamne, fie-þi
milã , Doamne !“
Vronski nu cunoscuse niciodatã
viaþa de familie.
Mama lui fusese în tinereþe o
strã lucitã femeie mondenã, care, în
timpul cã sã toriei, dar mai ales dupã
aceea, avusese multe aventuri,
ºtiute de toatã lumea bunã .
Pe taicã -sãu nu ºi-l amintea aproape
deloc ºi fusese educat la Corpul de
Paji.
Dupã absolvirea ºcolii, fiind un
ofiþer foarte tînã r ºi strã lucit,
nimerise de la bun început în cercul
tinerilor militari bogaþi din
Petersburg.
не думаю, а знаю; на это глаза
есть у нас, а не у баб.
Я вижу человека, который имеет
намерения серьезные, это Левин;
и вижу перепела, как этот
щелкопер, которому только
повеселиться.
– Ну, уж ты заберешь в голову…
– А вот вспомнишь, да поздно, как
с Дашенькой .
– Ну, хорошо, хорошо, не будем
говорить, – остановила его
княгиня, вспомнив про
несчастную Долли…
– И прекрасно, и прощай !
И, перекрестив друг друга и
поцеловавшись, но чувствуя, что
каждый остался при своем
мнении, супруги разошлись.
Княгиня была сперва твердо
уверена, что нынешний вечер
решил судьбу Кити и что не
может быть сомнения в
намерениях Вронского; но слова
мужа смутили ее.
И, вернувшись к себе, она, точно
так же как и Кити, с ужасом пред
неизвестностью будущего,
несколько раз повторила в душе:
«Господи помилуй , господи
помилуй , господи помилуй !»
Вронский никогда не знал
семей ной жизни.
Мать его была в молодости
блестящая светская женщина,
имевшая во время замужества, и
в особенности после, много
романов, известных всему свету.
Отца своего он почти не помнил
и был воспитан в Пажеском
корпусе.
Вый дя очень молодым
блестящим офицером из школы,
он сразу попал в колею богатых
петербургских военных.
Although he did go more or less
into Petersburg society, his love
affairs had always hitherto been
outside it.
In Moscow he had for the first
time felt, after his luxurious and
coarse life at Petersburg, all the
charm of intimacy with a sweet
and innocent girl of his own
rank, who cared for him..
It never even entered his head
that there could be any harm in
his relations with Kitty.
At balls he danced principally
with her. He was a constant
visitor at their house.
He talked to her as people
commonly do talk in society—all
sorts of nonsense, but nonsense
to which he could not help
attaching a special meaning in
her case.
Although he said nothing to her
that he could not have said
before everybody, he felt that
she was becoming more and
more dependent upon him, and
the more he felt this, the better
he liked it, and the tenderer was
his feeling for her.
He did not know that his mode of
behavior in relation to Kitty had
a definite character, that it is
courting young girls with no
intention of marriage, and that
such courting is one of the evil
actions common among brilliant
young men such as he was.
It seemed to him that he was the
first who had discovered this
pleasure, and he was enjoying
his discovery.
If he could have heard what her
parents were saying that
evening, if he could have put
himself at the point ov view of
the family and have heard that
Kitty would be unhappy if he did
not marry her, he would have
been greatly astonished, and
would not have believed it.
He could not believe that what
Deºi frecventa uneori înalta
societate a Petersburgului, toate
preocupã rile sale amoroase se aflau
în afara acesteia.
La Moscova, dupã viaþa luxoasã ºi
vulgarã pe care o ducea la
Petersburg, încerca pentru prima
oarã farmecul apropierii de o fatã
din lumea bunã , frumoasã ºi
inocentã, care se îndrã gostise de el.
Nici prin cap nu-i trecea cã ar putea
fi ceva rã u în relaþia lui cu Kitty.
La baluri, dansa de preferinþã cu
ea ; le frecventa casa.
Vorbea cu ea ceea ce se vorbea de
obicei în societate, adicã felurite
fleacuri, dar niºte fleacuri cã rora el,
fã rã voie, le conferea un sens special
pentru ea.
Cu toate cã nu-i spusese nimic din
ceea ce n-ar fi putut fi spus de faþã
cu toatã lumea, simþea cã fata
începe sã se ataºeze tot mai mult de
el ºi, cu cît mai bine simþea acest
lucru, cu atît mai satisfã cut se
simþea ºi sentimentul pe care îl
avea faþã de Kitty devenea tot mai
tandru.
Nu ºtia cã modul în care se
comporta el faþã de Kitty avea o
denumire precisã , cã însemna
seducerea domniºoarelor fã rã
intenþia de a se cã sã tori ºi cã
seducerea este una dintre faptele
urîte, obiºnuite printre tinerii
strã luciþi, cum era el.
I se pã rea cã el este primul care a
descoperit aceastã plã cere ºi profita
de descoperirea lui.
Dacã ar fi putut auzi ce vorbeau
pã rinþii fetei, dacã ar fi putut sã
adopte punctul de vedere al familiei
ºi sã afle cã Kitty va fi nefericitã
dacã el nu se va cã sã tori cu ea, s-ar
fi12 mirat foarte mult ºi nu ar fi
crezut acest lucru.
Nu putea crede cã ceea ce îi produce
Хотя он и ездил изредка в
петербургский свет, все
любовные интересы его были
вне света.
В Москве в первый раз он
испытал, после роскошной и
грубой петербургской жизни,
прелесть сближения со светскою
милою и невинною девушкой ,
которая полюбила его.
Ему и в голову не приходило,
чтобы могло быть что-нибудь
дурное в его отношениях к Кити.
На балах он танцевал
преимущественно с нею; он
ездил к ним в дом.
Он говорил с нею то, что
обыкновенно говорят в свете,
всякий вздор, но вздор, которому
он невольно придавал особенный
для нее смысл.
Несмотря на то, что он ничего не
сказал ей такого, чего не мог бы
сказать при всех, он чувствовал,
что она все более и более
становилась в зависимость от
него, и чем больше он это
чувствовал, тем ему было
приятнее и его чувство к ней
становилось нежнее.
Он не знал, что его образ
дей ствий относительно Кити
имеет определенное название,
что это есть заманиванье
барышень без намерения
жениться и что это заманиванье
есть один из дурных поступков,
обыкновенных между
блестящими молодыми людьми,
как он.
Ему казалось, что он первый
открыл это удовольствие, и он
наслаждался своим открытием.
Если б он мог слышать, что
говорили ее родители в этот
вечер, если б он мог перенестись
на точку зрения семьи и узнать,
что Кити будет несчастна, если
он не женится на ней , он бы
очень удивился и не поверил бы
этому.
Он не мог поверить тому, что то,
gave such great and delicate
pleasure to him, and above all to
her, could be wrong.
Still less could he have believed
that he ought to marry.
Marriage had never presented
itself to him as a possibility.
He not only disliked family life,
but a family, and especially a
husband was, in accordance with
the views general in the bachelor
world in which he lived,
conceived as something alien,
repellant, and, above all,
ridiculous.
But though Vronsky had not the
least suspicion what the parents
were saying, he felt on coming
away from the Shtcherbatskys’
that the secret spiritual bond
which existed between him and
Kitty had grown so much
stronger that evening that some
step must be taken.
But what step could and ought to
be taken he could not imagine.
‘What is so exquisite,’ he
thought, as he returned from the
Shtcherbatskys’, carrying away
with him, as he always did, a
delicious feeling of purity and
freshness, arising partly from
the fact that he had not been
smoking for a whole evening,
and with it a new feeling of
tenderness at her love for him
—‘what is so exquisite is that not
a word has been said by me or
by her, but we understand each
other so well in this unseen
language of looks and tones, that
this evening more clearly than
ever she told me she loves me.
And how secretly, simply, and
most of all, how trustfully! I feel
myself better, purer.
I feel that I have a heart, and that
there is a great deal of good in
me. Those sweet, loving eyes!
When she said: Indeed I do...’
‘Well, what then? Oh, nothing.
It’s good for me, and good for
lui ºi, în primul rînd, ei o plã cere atît
de mare ºi de curatã putea fi ceva
rã u.
ªi mai puþin ar fi putut crede cã
trebuie sã se cã sã toreascã .
El nu-ºi imaginase niciodatã
cã sã toria drept o posibilitate realã .
Nu numai cã nu-i plã cea viaþa de
familie, dar familia ºi mai ales soþul,
conform pã rerii generale a lumii
celibatare în care trã ia, erau pentru
el ceva strã in, duºmã nos ºi mai ales
ridicol.
Cu toate cã Vronski nu bã nuia ce
vorbeau pã rinþii fetei, plecînd de la
familia ªcerbaþki, simþea cã
legã tura spiritualã ºi tainicã,
existentã între el ºi Kitty, devenise
în seara aceea atît de puternicã ,
încît trebuia sã întreprindã ceva.
Dar ce anume putea ºi trebuia sã
întreprindã nu-ºi imagina.
„Splendid e, se gîndea el, plecînd de
la familia ªcerbaþki ºi ducînd cu
sine, ca întotdeauna, un sentiment
de puritate ºi prospeþime, care se
explica în parte prin faptul cã nu
fumase toatã seara, ºi totodatã un
nou sentiment de duioºie pentru
dragostea pe care i-o purta Kitty,
splendid e cã nici eu n-am zis nimic,
nici ea n-a zis, dar ne-am înþeles atît
de bine în aceastã nevã zutã
conversaþie a privirilor, încît astã zi,
mai clar decît altã datã , ea mi-a spus
cã mã iubeºte.
ªi ce drã guþ, ce simplu ºi, mai ales,
cu cîtã încredere mi-a spus !
Eu însumi mã simt mai bun, mai
curat !
Simt cã am inimã ºi cã am multã
bunã tate în mine. ªi frumoºii ei ochi
îndrã gostiþi ! Cînd mi-a spus : ºi
foarte…“
Ce-i de zis ? Pã i nu-i nimic de zis.
Mie mi-e bine ºi ei îi e bine.“ ªi
что доставляло такое большое и
хорошее удовольствие ему, а
главное ей , могло быть дурно.
Еще меньше он мог бы поверить
тому, что он должен жениться.
Женитьба для него никогда не
представлялась возможностью.
Он не только не любил семей ной
жизни, но в семье, и в
особенности в муже, по тому
общему взгляду холостого мира,
в котором он жил, он
представлял себе нечто чуждое,
враждебное, а всего более –
смешное.
Но хотя Вронский и не
подозревал того, что говорили
родители, он, вый дя в этот вечер
от Щербацких, почувствовал, что
та духовная тай ная связь,
которая существовала между ним
и Кити, утвердилась нынешний
вечер так сильно, что надо
предпринять что-то.
Но что можно и что должно было
предпринять, он не мог
придумать.
«То и прелестно, – думал он,
возвращаясь от Щербацких и
вынося от них, как и всегда,
приятное чувство чистоты и
свежести, происходившее
отчасти и оттого, что он не курил
целый вечер, и вместе новое
чувство умиления пред ее к себе
любовью, – то и прелестно, что
ничего не сказано ни мной , ни
ею, но мы так понимали друг
друга в этом невидимом
разговоре взглядов и интонаций ,
что нынче яснее, чем когда-
нибудь, она сказала мне, что
любит.
И как мило, просто и, главное,
доверчиво!
Я сам себя чувствую лучше, чище
Я чувствую, что у меня есть
сердце и что есть во мне много
хорошего. Эти милые
влюбленные глаза! Когда она
сказала: и очень…»
«Ну так что ж? Ну и ничего. Мне
хорошо, и ей хорошо»… И он
her.’ And he began wondering
where to finish the evening.
He passed in review of the places
he might go to. ‘Club? a game of
bezique, champagne with
Ignatov? No, I’m not going.
Chateau des Fleurs; there I shall
find Oblonsky, songs, the cancan.
I’m sick of it. That’s why I like
the Shtcherbatskys’, that I’m
growing better.
I’ll go home.’
He went straight to his room at
Dussot’s Hotel, ordered supper,
and then undressed, and as soon
as his head touched the pillow,
fell into a sound sleep.
Chapter 17
Next day at eleven o’clock in the
morning Vronsky drove to the
station of the Petersburg railway
to meet his mother, and the first
person he came across on the
great flight of steps was
Oblonsky, who was expecting his
sister by the same train.
‘Ah! your excellency!’ cried
Oblonsky, ‘whom are you
meeting?’
‘My mother,’ Vronsky responded,
smiling, as everyone did who
met Oblonsky. He shook hands
with him, and together they
ascended the steps.
‘She is to be here from
Petersburg today.’
‘I was looking out for you till two
o’clock last night.
Where did you go after the
Shtcherbatskys’?’
‘Home,’ answered Vronsky. ‘I
must own I felt so well content
yesterday after the
Shtcherbatskys’ that I didn’t care
to go anywhere.’
‘I know a gallant steed by tokens
sure, And by his eyes I know a
youth in love,’ declaimed Stepan
Arkadyevitch, just as he had
done before to Levin.
Vronsky smiled with a look that
Vronski începu sã se gîndeascã unde задумался о том, где ему
ar putea sã-ºi încheie seara. окончить нынешний вечер.
Trecu în revistã toate locurile, unde Он прикинул воображением
ar fi putut sã se ducã. „La club ? O места, куда он мог бы ехать.
partidã de bésigue ºi ºampanie cu «Клуб? партия безика,
Ignatov ? Nu, nu mã duc. шампанское с Игнатовым? Нет,
не поеду.
Châ teau des fleurs, unde-aº da de Chateau de fleurs, там най ду
Oblonski, de cuplete, de cancan ? Облонского, куплеты, cancan?
Nu, mi s-a urît. Uite, pentru asta þin Нет, надоело. Вот именно за то я
la familia ªcerbaþki, pentru cã ºi eu люблю Щербацких, что сам
devin mai bun. лучше делаюсь.
Mã duc acasã “. Поеду домой ».
Se duse de-a dreptul în camera sa de Он прошел прямо в свой номер у
la Dussaut, comandã cina ºi apoi, Дюссо, велел подать себе
dupã ce se dezbrã cã, de-abia ужинать и потом, раздевшись,
apucînd sã-ºi punã capul pe pernã , только успел положить голову на
se cufundã într-un somn adînc ºi подушку, заснул крепким и
liniºtit, ca întotdeauna. спокой ным, как всегда, сном.
A doua zi, la ora 11 dimineaþa, На другой день, в 11 часов утра,
Vronski se duse la gara liniei ferate Вронский выехал на станцию
Peterburg-Moscova ca s-o aºtepte Петербургской железной дороги
pe maicã -sa ºi prima persoanã pe встречать мать, и первое лицо,
care o întîlni pe treptele scã rii mari попавшееся ему на ступеньках
fu Oblonski, care-ºi aºtepta sora la большой лестницы, был
acelaºi tren. Облонский , ожидавший с этим же
поездом сестру.
— A ! Excelenþã ! strigã Oblonski. – А! ваше сиятельство! – крикнул
Pe cine aºtepþi ? Облонский . – Ты за кем?
— Pe maicã -mea, îi rã spunse – Я за матушкой , – улыбаясь, как
Vronski, zîmbind ºi el ca toþi cei и все, кто встречался с
care se întîlneau cu Oblonski, îi Облонским, отвечал Вронский , –
strînse mîna ºi urcã scara împreunã пожимая ему руку, и вместе с ним
cu el. взошел на лестницу.
Trebuie sã soseascã acum de la – Она нынче должна быть из
Petersburg. Петербурга.
— Sã ºtii cã te-am aºteptat pînã la – А я тебя ждал до двух часов.
ora douã . Куда же ты поехал от
Unde ai plecat de la ªcerbaþki ? Щербацких?
— Acasã , îi rã spunse Vronski. – Домой , – отвечал Вронский .
Recunosc cã m-am simþit atît de – Признаться, мне так было
bine dupã vizita la familia ªcerbaþki, приятно вчера после Щербацких,
încît n-am avut chef sã mai merg что никуда не хотелось.
nicãieri.
— Vã d ºi eu cã -i calul aprig dupã – Узнаю коней ретивых по каким-
cum e însemnat, vã d cã junele то их таврам, юношей
iubeºte dupã ochii care-i ard, îi влюбленных узнаю по их глазам,
recitã Stepan Arkadici, la fel cum îi – продекламировал Степан
recitase ºi lui Levin. Аркадьич точно так же, как
прежде Левину.
Vronski zîmbi cu aerul cã nu se Вронский улыбнулся с таким
seemed to say that he did not
deny it, but he promptly changed
the subject.
'And whom are you meeting?’ he
asked.
‘I? I’ve come to meet a pretty
woman,’ said Oblonsky. ‘
You don’t say so!’
‘Honi soit qui mal y pense! My
sister Anna.’
‘Ah! that’s Madame Karenina,’
said Vronsky.
‘You know her, no doubt?
‘I think I do. Or perhaps not...I
really am not sure,’ Vronsky
answered heedlessly, with a
vague recollection of something
stiff and tedious evoked by the
name Karenina.
‘But Alexey Alexandrovitch, my
celebrated brother-in- law, you
surely must know. All the world
knows him.’
‘I know him by reputation and
by sight.
I know that he’s clever, learned,
religious somewhat....
But you know that’s not...not in
my line,’ said Vronsky in English.
‘Yes, he’s a very remarkable
man; rather a conservative, but a
splendid man,’ observed Stepan
Arkadyevitch, ‘a splendid man.’
‘Oh, well, so much the better for
him,’ said Vronsky smiling.
‘Oh, you’ve come,’ he said,
addressing a tall old footman of
his mother’s, standing at the
door; ‘come here.’
Besides the charm Oblonsky had
in general for everyone, Vronsky
had felt of late specially drawn to
him by the fact that in his
imagination he was associated
with Kitty.
Well, what do you say? Shall we
give a supper on Sunday for the
diva?’ he said to him with a
smile, taking his arm.
‘Of course. I’m collecting
subscriptions.
Oh, did yo make the
acquaintance of my friend
dezice de asta, dar schimbã repede
subiectul discuþiei.
— Dar tu pe cine aºtepþi ? întrebã
el.
— Eu ? O femeie frumoasã, spuse
Oblonski.
— Ca sã vezi !
— Honni soit qui mal y pense ! * E
vorba de Anna, sora mea.
— Ah, pe Karenina o aºtepþi ?
întrebã Vronski.
— O cunoºti, nu-i aºa ?
— Mi se pare cã o cunosc. Sau nu….
Zã u, nu-mi amintesc, îi rã spunse
Vronski distrat, imaginîndu-ºi vag,
la auzul numelui de Karenina, ceva
afectat ºi plicticos.
— Dar pe Aleksei Aleksandrovici,
celebrul meu cumnat, cred cã -l
cunoºti. Toatã lumea îl cunoaºte.
.— Am auzit de reputaþia lui ºi-l
cunosc din vedere.
ªtiu cã -i deºtept, savant, cumva
divin…
Dar ºtii cã asta nu-i de…
(compenenţa mea)not in my line**,
spuse Vronski.
— Da, e un om foarte remarcabil ;
puþin conservator, dar un om
grozav, observã Stepan Arkadici, un
om grozav.
— Cu atît mai bine pentru el, spuse
Vronski, zîmbind.
A, eºti aici ! i se adresã el valetului
înalt ºi bã trîn al mamei lui, care
stã tea lîngã uºã . Intrã .
În ultimul timp, pe lîngã plã cerea pe
care o încercau toþi întîlnindu-se cu
Stepan Arkadici, Vronski se simþea
ataºat de acesta, pentru cã, în
imaginaþia lui, Oblonski era legat de
Kitty.
— Ce zici, dã m duminicã o cinã
pentru marea artistã ? îl întrebã el
zîmbind ºi luîndu-l la braþ.
— Neapã rat. Fac o listã de
subscripþie.
Ah, ai fãcut ieri cunoºtinþã cu
amicul meu Levin ? întrebã Stepan
видом, что он не отрекается от
этого, но тотчас же переменил
разговор.
– А ты кого встречаешь? –
спросил он.
– Я? я хорошенькую женщину, –
сказал Облонский ,
– Вот как!
– Honni soit qui mal y pense!
Сестру Анну.
– Ах, это Каренину? – сказал
Вронский . – Ты ее, верно, знаешь
– Кажется, знаю. Или нет… Право,
не помню, – рассеянно отвечал
Вронский , смутно представляя
себе при имени Карениной что-то
чопорное и скучное
– Но Алексея Александровича,
моего знаменитого зятя, верно,
знаешь. Его весь мир знает.
– То есть знаю по репутации и по
виду.
Знаю, что он умный , ученый ,
божественный что-то…
Но ты знаешь, это не в моей … not
in my line, – сказал Вронский
– Да, он очень замечательный
человек; немножко консерватор,
но славный человек, – заметил
Степан Аркадьич, – славный
человек.
– Ну, и тем лучше для него, –
сказал Вронский улыбаясь.
– А, ты здесь, – обратился он к
высокому старому лакею матери,
стоявшему у двери, – вой ди сюда.
Вронский в это последнее время,
кроме общей для всех
приятности Степана Аркадьича,
чувствовал себя привязанным к
нему еще тем, что он в его
воображении соединялся с Кити.
– Ну что ж, в воскресенье сделаем
ужин для дивы? – сказал он ему, с
улыбкой взяв его под руку.
– Непременно. Я сберу подписку.
Ах, познакомился ты вчера с
моим приятелем Левиным? –
спросил Степан Аркадьич.
Levin?’ asked Stepan
Arkadyevitch.
‘Yes; but he left rather early.’
‘He’s a capital fellow,’ pursued
Oblonsky. ‘Isn’t he?’
‘I don’t know why it is,’
responded Vronsky, ‘in all
Moscow people—present
company of course excepted,’ he
put in jestingly, ‘there’s
something uncompromising.
They are all on the defensive,
lose their tempers, as though
they all want to make one feel
something..’
‘Yes, that’s true, it is so,’ said
Stepan Arkadyevitch, laughing
good-humoredly.
‘Will the train soon be in?’
Vronsky asked a railway official.
‘The train’s signaled,’ answered
the man.
The approach of the train was
more and more evident by the
preparatory bustle in the station,
the rush of porters, the
movement of policemen and
attendants, and people meeting
the train.
Through the frosty vapor could
be seen workmen in short
sheepskins and soft felt boots
crossing the rails of the curving
line.
The hiss of the boiler could be
heard on the distant rails, and
the rumble of something heavy.
‘No,’ said Stepan Arkadyevitch,
who felt a great inclination to tell
Vronsky of Levin’s intentions in
regard to Kitty.
‘No, you’ve not got a true
impression of Levin.
He’s a very nervous man, and is
sometimes out of humor, it’s
true, but then he is often very
nice.
He’s such a true, honest nature,
and a heart of gold..
But yesterday there were special
reasons,’ pursued Stepan
Arkadyevitch, with a meaning
Arkadici.
— Sigur cã da. Dar a plecat devreme. – Как же. Но он что-то скоро
уехал.
— E un bã iat foarte bun, continuã – Он славный малый , –
Oblonski. Nu-i aºa ? продолжал Облонский . – Не
правда ли?
— Nu ºtiu, rã spunse Vronski, de ce – Я не знаю, – отвечал Вронский ,
toþi aceºti moscoviþi, fireºte, cu – отчего это во всех москвичах,
excepþia celor cu care stau de разумеется исключая тех, с кем
vorbã , adã ugã el în glumã , au un говорю, – шутливо вставил он, –
comportament brutal. есть что-то резкое.
Nu ºtiu de ce se tot burzuluiesc, se Что-то они всь на дыбы
supã rã , de parcã ar vrea sã te facã sã становятся, сердятся, как будто
simþi ceva… всь хотят дать почувствовать
что-то…
— E adevã rat, aºa-i… spuse Stepan – Есть это, правда, есть… – весело
Arkadici, rîzînd cu veselie. смеясь, сказал Степан Аркадьич.
— Cum e, vine trenul ? întrebã – Что, скоро ли? – обратился
Vronski pe un slujbaº. Вронский к служащему.
— A plecat din ultima staþie, – Поезд вышел, – отвечал
rã spunse slujbaºul. служитель.
Apropierea trenului se fã cea tot mai Приближение поезда все более и
simþitã prin agitaþia pregã tirilor более обозначалось движением
din garã , prin alergã tura hamalilor, приготовлений на станции,
prin apariþia jandarmilor ºi a беганьем артельщиков,
funcþionarilor, prin sosirea celor появлением жандармов и
care aºteptau pe cineva. служащих и подъездом
встречающих.
Prin aburul rece se vedeau niºte Сквозь морозный пар виднелись
muncitori, îmbrã caþi în haine scurte рабочие в полушубках, в мягких
de blanã , cu cizme moi de pîslã în валеных сапогах, переходившие
picioare, traversînd ºinele liniilor через рельсы загибающихся
curbate. путей .
Din depã rtare, se auzea ºuieratul Слышался свист паровика на
locomotivei ºi deplasarea a ceva дальних рельсах и передвижение
greu pe ºine. чего-то тяжелого.
— Nu, spuse Stepan Arkadici, care – Нет, – сказал Степан Аркадьич,
þinea morþiº sã -i povesteascã lui которому очень хотелось
Vronski despre intenþiile lui Levin рассказать Вронскому о
cu privire la Kitty. намерениях Левина
относительно Кити.
Nu, nu-l apreciezi cum se cuvine pe – Нет, ты неверно оценил моего
Levin. Левина.
E un om foarte nervos ºi, ce-i drept, Он очень нервный человек и
uneori urîcios, dar alteori se бывает неприятен, правда, но
întîmplã sã fie foarte simpatic. зато иногда он бывает очень мил.
E o fire onestã , sincerã , are o inimã Это такая честная, правдивая
de aur. натура, и сердце золотое
Dar ieri avea motive speciale, Но вчера были особенные
continuã Stepan Arkadici, zîmbi cu причины, – с значительною
tîlc, uitînd cu totul compasiunea улыбкой продолжал Степан
smile, totally oblivious of the
genuine sympathy he had felt the
day before for his friend, and
feeling the same sympathy now,
only for Vronsky.
‘Yes, there were reasons why he
could not help being either
particularly happy or
particularly unhappy.’
Vronsky stood still and asked
directly: ‘How so?
Do you mean he made your
bellesoeur an offer yesterday?
‘Maybe,’ said Stepan
Arkadyevitch.
‘I fancied something of the sort
yesterday.
Yes, if he went away early, and
was out of humor too, it must
mean it....
He’s been so long in love, and I’m
very sorry for him.’
‘So that’s it! I should imagine,
though, she might reckon on a
better match,’ said Vronsky,
drawing himself up and walking
about again, ‘
though I don’t know him, of
course,’ he added.
‘Yes, that is a hateful position!
That’s why most fellows prefer
to have to do with Klaras.
If you don’t succeed with them it
only proves that you’ve not
enough cash, but in this case
one’s dignity’s at stake. But
here’s the train.’
The engine had already whistled
in the distance.
A few instants later the platform
was quivering, and with puffs of
steam hanging low in the air
from the frost, the engine rolled
up, with the lever of the middle
wheel rhythmically moving up
and down, and the stooping
figure of the engine-driver
covered with frost. Behind the
tender, setting the platform
more and more slowly swaying,
came the luggage van with a dog
whining in it. At last the
passenger carriages rolled in,
sincerã pe care o avusese cu o zi
înainte faþã de prietenul sãu ºi
încercînd acum aceeaºi compasiune
faþã de Vronski.
Da, a avut un motiv în virtutea
cã ruia putea sã fie deosebit de
fericit sau deosebit de nefericit.
Vronski se opri ºi îl întrebã
direct :17— Care, adicã ?
Sau ieri o fi cerut-o în cã sã torie pe
bellesoeur* a ta ?
— Se prea poate, spuse Stepan
Arkadici.
Aºa mi s-a pã rut ieri.
ªi dacã a plecat devreme ºi nu era în
apele lui, aºa trebuie sã se fi
întîmplat…
O iubeºte de mult ºi mi-e foarte milã
de el.
— Ca sã vezi !… De altfel, cred cã
fata se poate aºtepta la o partidã
mai bunã , zise Vronski ºi,
bombîndu-ºi pieptul, începu iarã ºi
sã umble înainte ºi înapoi.
De altminteri, nu ºtiu, adãugã el.
Da, e o situaþie dificilã !
De aceea majoritatea bã rbaþilor
preferã sã aibã de-a face cu femeile
uºoare.
Cu ele lipsa succesului nu-þi
demonstreazã decît cã nu ai bani
destui, pe cînd aici e demnitatea ta
pe cîntar. Dar iatã ºi trenul !
Într-adevã r, de departe se auzi
ºuieratul locomotivei.
Peste cîteva minute peronul începu
sã se cutremure ºi, pufnind aburul
împins în jos din cauza gerului,
trecu locomotiva trã gînd ºi
împingînd încet ºi uniform biela de
la roata din mijloc, cu mecanicul
înfofolit ºi plin de chiciurã , care
saluta ; în urma tenderului, tot mai
încet ºi cutremurînd cel mai mult
peronul, trecu vagonul de bagaje, în
care scheuna un cîine ; în sfîrºit,
cutremurîndu-se înaintea opririi,
ajunserã vagoanele de pasageri.
Аркадьич, совершенно забывая
то искреннее сочувствие, которое
он вчера испытывал к своему
приятелю, и теперь испытывая
такое же, только к Вронскому.
Да, была причина, почему он мог
быть или особенно счастлив, или
особенно несчастлив,
Вронский остановился и прямо
спросил:
– То есть что же?
Или он вчера сделал
предложение твоей belle soeur?…
– Может быть, – сказал Степан
Аркадьич.
– Что-то мне показалось такое
вчера.
Да, если он рано уехал и был еще
не в духе, то это так…
Он так давно влюблен, и мне его
очень жаль.
– Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на
лучшую партию, – сказал
Вронский и, выпрямив грудь,
опять принялся ходить.
– Впрочем, я его не знаю, –
прибавил он.
– Да, это тяжелое положение!
От этого-то большинство и
предпочитает знаться с Кларами.
Там неудача доказывает только,
что у тебя недостало денег, а
здесь – твое достоинство на
весах.
Однако вот и поезд.
Дей ствительно, вдали уже
свистел паровоз.
Через несколько минут
платформа задрожала, и, пыхая
сбиваемым книзу от мороза
паром, прокатился паровоз с
медленно и мерно нагибающимся
и растягивающимся рычагом
среднего колеса и с
кланяющимся, обвязанным,
заиндевелым машинистом; а за
тендером, все медленнее и более
потрясая платформу, стал
проходить вагон с багажом и с
визжавшею собакой ; наконец,
подрагивая пред остановкой ,
oscillating before coming to a
standstill.
A smart guard jumped out,
giving a whistle, and after him
one by one the impatient
passengers began to get down:
an officer of the guards, holding
himself erect, and looking
severely about him; a nimble
little merchant with a satchel,
smiling gaily; a peasant with a
sack over his shoulder.
Vronsky, standing beside
Oblonsky, watched the carriages
and the passengers, totally
oblivious of his mother.
What he had just heard about
Kitty excited and delighted him..
Unconsciously he arched his
chest, and his eyes flashed.
He felt himself a conqueror.
‘Countess Vronskaya is in that
compartment,’ said the smart
guard, going up to Vronsky.
The guard’s words roused him,
and forced him to think of his
mother and his approaching
meeting with her.
He did not in his heart respect
his mother, and without
acknowledging it to himself, he
did not love her, though in
accordance with the ideas of the
set in which he lived, and with
his own education, he could not
have conceived of any behavior
to his mother not in the highest
degree respectful and obedient,
and the more externally
obedient and respectful his
behavior, the less in his heart he
respected and loved her.
Chapter 18
Vronsky followed the guard to
the carriage, and at the door of
the compartment he stopped
short to make room for a lady
who was getting out.
With the insight of a man of the
world, from one glance at this
lady’s appearance Vronsky
classified her as belonging to the
best society.
He begged pardon, and was
Un conductor sprinten, fluierînd din
mers, sã ri pe peron ºi, în urma lui,
începurã sã coboare cîte unul
pasagerii nerã bdã tori : un ofiþer de
gardã , care se þinea drept ºi se uita
cu asprime în jur ; un negustor
fluºturatic cu geantã , zîmbind vesel ;
un þã ran, cu o traistã pe umã r.
Stînd alã turi de Oblonski, Vronski
cerceta cu privirea vagoanele ºi pe
cei care coborau ºi uitase cu totul de
maicã -sa.
Cele aflate despre Kitty îl surescitau
ºi îl bucurau.
Pieptul i se bombã fã rã voie ºi ochii
îi strã luceau.
Se simþea învingã tor.
— Contesa Vronskaia este în
compartimentul acesta, spuse
conductorul cel sprinten,
apropiindu-se de Vronski.
Cuvintele conductorului îl
dezmeticirã ºi îl fã curã sã-ºi aducã
aminte de maicã -sa ºi de apropiata
întîlnire cu ea.
În adîncul sufletului, n-o respecta pe
maicã -sa ºi, fã rã sã -ºi dea seama de
asta, nu o iubea, deºi, în virtutea
opiniilor cercului în care trã ia, ca
rezultat al educaþiei sale, nu-ºi
putea imagina altã atitudine faþã de
maicã -sa decît cea de supunere ºi
respect la superlativ, ºi cu atît mai
multã supunere ºi respect în
aparenþã , cu cît mai puþin o iubea ºi
o stima în adîncul sufletului.
Vronski îl urmã pe conductor în
vagon ºi se opri în uºa
compartimentului, fãcîndu-i loc sã
treacã unei doamne care voia sã
iasã.
Cu flerul lui obiºnuit de om de lume,
numai dupã înfã þiºarea doamnei îºi
dã du seama cã aceasta face parte
din înalta societate.
Se scuzã ºi dã du sã intre în
подошли пассажирские вагоны.
Молодцеватый кондуктор, на
ходу давая свисток, соскочил, и
вслед за ним стали по одному
сходить нетерпеливые
пассажиры: гвардей ский офицер,
держась прямо и строго
оглядываясь; вертлявый купчик
с сумкой , весело улыбаясь; мужик
с мешком через плечо.
Вронский , стоя рядом с
Облонским, оглядывал вагоны и
выходивших и совершенно забыл
о матери.
То, что он сей час узнал про Кити,
возбуждало и радовало его.
Грудь его невольно
выпрямлялась, и глаза блестели.
Он чувствовал себя победителем.
– Графиня Вронская в этом
отделении, – сказал
молодцеватый кондуктор,
подходя к Вронскому
Слова кондуктора разбудили его
и заставили вспомнить о матери
и предстоящем свидании с ней .
Он в душе своей не уважал
матери и, не отдавая себе в том
отчета, не любил ее, хотя по
понятиям того круга, в котором
жил, по воспитанию своему, не
мог себе представить других к
матери отношении, как в высшей
степени покорных и
почтительных, и тем более
внешне покорных и
почтительных, чем менее в душе
он уважал и любил ее.
Вронский пошел за кондуктором
в вагон и при входе в отделение
остановился, чтобы дать дорогу
выходившей даме.
С привычным тактом светского
человека, по одному взгляду на
внешность этой дамы, Вронский
определил ее принадлежность к
высшему свету.
Он извинился и пошел было в
getting into the carriage, but felt
he must glance at her once more;
not that she was very beautiful,
not on account of the elegance
and modest grace which were
apparent in her whole figure, but
because in the expression of her
charming face, as she passed
close by him, there was
something peculiarly caressing
and soft
As he looked round, she too
turned her head.
Her shining gray eyes, that
looked dark from the thick
lashes, rested with friendly
attention on his face, as though
she were recognizing him, and
then promptly turned away to
the passing crowd, as though
seeking someone.
In that brief look Vronsky had
time to notice the suppressed
eagerness which played over her
face, and flitted between the
brilliant eyes and the faint smile
that curved her red lips.
It was as though her nature were
so brimming over with
something that against her will it
showed itself now in the flash of
her eyes, and now in her smile.
Deliberately she shrouded the
light in her eyes, but it shone
against her will in the faintly
perceptible smile.
Vronsky stepped into the
carriage.
His mother, a dried- up old lady
with black eyes and ringlets,
screwed up her eyes, scanning
her son, and smiled slightly with
her thin lips.
Getting up from the seat and
handing her maid a bag, she gave
her little wrinkled hand to her
son to kiss, and lifting his head
from her hand, kissed him on the
cheek.
‘You got my telegram? Quite
well? Thank God.
‘You had a good journey?’ said
her son, sitting down beside her,
compartiment, dar simþi nevoia s-o вагон, но почувствовал
mai priveascã o datã – nu pentru cã необходимость еще раз
era foarte frumoasã, nu datoritã взглянуть на нее – не потому, что
eleganþei ºi graþiei modeste, care se она была очень красива, не по
citeau pe tot chipul ei, ci pentru cã , тому изяществу и скромной
atunci cînd trecuse pe lîngã el, în грации, которые видны были во
expresia feþei ei drã gã laºe всей ее фигуре, но потому, что в
observase ceva mîngîietor ºi gingaº. выражении миловидного лица,
когда она прошла мимо его, было
что-то особенно ласковое и
нежное.
Cînd el întoarse capul, femeia fãcu la Когда он оглянулся, она тоже
fel. повернула голову.
Ochii cenuºii, strã lucitori, pã rînd Блестящие, казавшиеся темными
negri din pricina genelor dese, se от густых ресниц, серые глаза
oprirã atenþi pe chipul lui, de parcã дружелюбно, внимательно
l-ar fi recunoscut, ºi imediat se остановились на его лице, как
mutarã asupra mulþimii ce se будто она признавала его, и
apropia, cãutînd parcã pe cineva. тотчас же перенеслись на
подходившую толпу, как бы ища
кого-то.
În aceastã ocheadã scurtã, Vronski В этом коротком взгляде
izbuti sã remarce animaþia reþinutã Вронский успел заметить
care-i juca pe faþã ºi plutea între сдержанную оживленность,
ochii strã lucitori ºi zîmbetul abia которая играла в ее лице и
perceptibil ce-i arcuia buzele порхала между блестящими
rumene. глазами и чуть заметной
улыбкой , изгибавшею ее
румяные губы.
Parcã un surplus de ceva îi umplea Как будто избыток чего-то так
fiinþa, iar acel ceva, în pofida переполнял ее существо, что
voinþei ei, se exprima ba în мимо ее воли выражался то в
strã lucirea privirii, ba în zîmbet. блеске взгляда, то в улыбке.
Ea stinse cu bunã ºtiinþã lumina din Она потушила умышленно свет в
ochi, dar aceasta strã lucea în pofida глазах, но он светился против ее
voinþei ei într-un surîs abia воли в чуть заметной улыбке.
perceptibil.
Vronski intrã în compartiment. Вронский вошел в вагон.
Mama lui, o bã trînã uscã þivã cu ochi Мать его, сухая старушка с
negri ºi bucle, se uita pe sub черными глазами и букольками,
sprîncene la fiul ei ºi zîmbea uºor cu щурилась, вглядываясь в сына, и
buzele ei subþiri. слегка улыбалась тонкими
губами.
Sãltîndu-se de pe canapea ºi dîndu-i Поднявшись с диванчика и
cameristei un sac de voiaj, îi întinse передав горничной мешочек, она
fiului mîna micã ºi uscatã ºi, подала маленькую сухую руку
ridicîndu-i capul aplecat spre mînã , сыну и, подняв его голову от
îl sã rutã pe obraz. руки, поцеловала его в лицо.
— Ai primit telegrama ? Eºti sã nã tos – Получил телеграмму? Здоров?
? Slavã Domnului. Слава богу.
— Ai cãlã torit bine ? întrebã fiul, – Хорошо доехали? – сказал сын,
aºezîndu-se lîngã ea ºi trã gînd fã rã садясь подле нее и невольно
and involuntarily listening to a
woman’s voice outside the door.
He knew it was the voice of the
lady he had met at the door.
‘All the same I don’t agree with
you,’ said the lady’s voice. ‘It’s
the Petersburg view, madame.’
‘Not Petersburg, but simply
feminine,’ she responded. ‘Well,
well, allow me to kiss your hand.’
Good-bye, Ivan Petrovitch.
And could you see if my brother
is here, and send him to me?’
said the lady in the doorway, and
stepped back again into the
compartment.
‘Well, have you found your
brother?’ said Countess
Vronskaya, addressing the lady.
Vronsky understood now that
this was Madame Karenina.
‘Your brother is here,’ he said,
standing up.
‘Excuse me, I did not know you,
and, indeed, our acquaintance
was so slight,’ said Vronsky,
bowing, ‘that no doubt you do
not remember me.
‘Oh, no,’ said she, ‘I should have
known you because your mother
and I have been talking, I think,
of nothing but you all the way. ’
As she spoke she let the
eagerness that would insist on
coming out show itself in her
smile.
‘And still no sign of my brother.’
‘Do call him, Alexey,’ said the old
countess.
Vronsky stepped out onto the
platform and shouted:
‘Oblonsky! Here!’
Madame Karenina, however, did
not wait for her brother, but
catching sight of him she
stepped out with her light,
resolute step.
And as soon as her brother had
reached her, with a gesture that
struck Vronsky by its decision
and its grace, she flung her left
arm around his neck, drew him
voie cu urechea la vocea femininã ce
se auzea de dupã uºã .
ªtia cã era vocea doamnei pe care o
întîlnise la urcarea în vagon.
— ªi totuºi nu sînt de acord cu
dumneavoastrã , spunea vocea
femeii. — E un punct de vedere
petersburghez, doamnã .
— Nu petersburghez, ci, pur ºi
simplu, feminin. — Atunci daþi-mi
voie sã vã sã rut mîna
— La revedere, Ivan Petrovici.
Uitaþi-vã dacã nu cumva fratele meu
e aici ºi trimiteþi-l la mine, spuse
doamna chiar din uºã ºi intrã iar în
compartiment.
— Ei, v-aþi gã sit fratele ? o întrebã
Vronskaia.
Vronski îºi aminti de-abia acum cã
doamna era Karenina.
— Fratele dumneavoastrã este aici,
spuse el, ridicîndu-se în picioare.
Scuzaþi-mã, nu v-am recunoscut, de
fapt ne-am cunoscut doar în treacã t,
spuse Vronski, înclinîndu-se, aºa cã ,
probabil, nu vã mai aduceþi aminte
de mine.
l numai despre dumneavoastrã am
vorbit împreunã cu mama
dumneavoastrã , spuse ea,
permiþîndu-i, în sfîrºit, animaþiei
care se cerea sã iasã afarã sã se
exprime într-un zîmbet.
Dar fratele meu tot nu apare. —
Cheamã-l, Alioºa, spuse bã trîna
contesã .
Vronski coborî pe peron ºi strigã :
— Oblonski ! Aici !
Dar Karenina nu aºteptã sã vinã
fratele la ea, ci, vã zîndu-l, cu paºi
uºori ºi hotã rîþi, coborî din vagon.
ªi, de îndatã ce fratele ei se apropie,
cu o miºcare care îl uimi pe Vronski
prin fermitate ºi graþie, îl cuprinse
pe Oblonski cu mîna stîngã pe dupã
cap, îl trase iute spre ea ºi îl sã rutã
прислушиваясь к женскому
голосу из-за двери.
Он знал, что это был голос той
дамы, которая встретилась ему
при входе.
– Я все-таки с вами не согласна, –
говорил голос дамы.
– Петербургский взгляд,
сударыня.
– Не петербургский , а просто
женский , – отвечала она. – Ну-с,
позвольте поцеловать вашу
ручку.
– До свиданья, Иван Петрович.
Да посмотрите, не тут ли брат, и
пошлите его ко мне, – сказала
дама у самой двери и снова
вошла в отделение.
– Что ж, нашли брата? – сказала
Вронская, обращаясь к даме.
Вронский вспомнил теперь, что
это была Каренина.
Ваш брат здесь, – сказал он,
вставая.
– Извините меня, я не узнал вас,
да и наше знакомство было так
коротко, – сказал Вронский ,
кланяясь, – что вы, верно, не
помните меня.
– О нет, – сказала она, – я бы
узнала вас, потому что мы с
вашею матушкой , кажется, всю
дорогу говорили только о вас, –
сказала она, позволяя, наконец,
просившемуся наружу
оживлению выразиться в улыбке.
– А брата моего все-таки нет. –
Позови же его, Алеша, – сказала
старая графиня.
Вронский вышел на платформу и
крикнул: – Облонский ! Здесь!
Но Каренина не дождалась брата,
а, увидав его, решительным
легким шагом вышла из вагона.
И, как только брат подошел к
ней , она движением, поразившим
Вронского своею
решительностью и грацией ,
обхватила брата левою рукой за
rapidly to her, and kissed him
warmly.
Vronsky gazed, never taking his
eyes from her, and smiled, he
could not have said why.
But recollecting that his mother
was waiting for him, he went
back again into the carriage.
‘She’s very sweet, isn’t she?’ said
the countess of Madame
Karenina.
‘Her husband put her with me,
and I was delighted to have her.
We’ve been talking all the way.
And so you, I hear...vous filez le
parfait amour. Tant mieux, mon
cher, tant mieux.’
‘I don’t know what you are
referring to, maman,’ he
answered coldly.
‘Come, maman, let us go.
Madame Karenina entered the
carriage again to say good-bye to
the countess.
‘Well, countess, you have met
your son, and I my brother,’ she
said.
And all my gossip is exhausted. I
should have nothing more to tell
you.’
‘Oh, no,’ said the countess, taking
her hand. ‘I could go all around
the world with you and never be
dull.
You are one of those delightful
women in whose company it’s
sweet to be silent as well as to
talk.
Now please don’t fret over your
son; you can’t expect never to be
parted.
Madame Karenina stood quite
still, holding herself very erect,
and her eyes were smiling.
‘Anna Arkadyevna,’ the countess
said in explanation to her son,
‘has a little son eight years old, I
believe, and she has never been
parted from him before, and she
keeps fretting over leaving him.
‘Yes, the countess and I have
been talking all the time, I of my
son and she of hers,’ said
Madame Karenina, and again a
apã sat.
Vronski n-o scã pa din ochi ºi, fã rã sã
ºtie nici el de ce, zîmbea.
Dar îºi aminti cã îl aºteaptã maicã-sa
ºi reveni în vagon.
— E foarte drã guþã , nu-i aºa ? îl
întrebã contesa, referindu-se la
Karenina.
Soþul ei a plasat-o lîngã mine ºi eu
m-am bucurat foarte mult.
Tot drumul am stat de vorbã .
Cît despre tine, cum se zice… vous
filez le parfait amour. Tant mieux,
mon cher, tant mieux* .
— Nu ºtiu la ce faci aluzie, maman, îi
rã spunse fiul cu rãcealã .
Sã mergem, maman.
Karenina intrã iarã ºi în
compartiment ca sã-ºi ia rãmas-bun
de la contesã .
— Deci, contesã , v-aþi întîlnit fiul,
iar eu, fratele, spuse ea cu veselie.
ªi toate istoriile mele s-au epuizat ;
n-aº mai fi avut ce sã vã povestesc.‘
— Ba nu, draga mea, spuse contesa,
luînd-o de mînã, cu dumneata aº
face ocolul lumii ºi nu m-aº plictisi.
Eºti una dintre femeile cu care e o
plã cere ºi sã vorbeºti, ºi sã taci.
ªi, rogu-te, nu te mai gîndi la fiul
dumitale : e imposibil sã nu te
desparþi niciodatã de el.
Karenina stã tea nemiºcatã, þinîndu-
se cît se poate de dreaptã , iar ochii îi
surîdeau.
— Anna Arkadievna, spuse contesa,
explicîndu-i fiului, are un bã ieþel de
opt ani ºi, pare-mi-se, nu s-a
despã rþit niciodatã de el, aºa cã
acum îi pare rã u cã l-a lã sat acasã .
— Da, am vorbit tot drumul cu
contesa : dumneaei – despre fiul ei,
eu – despre al meu, spuse Karenina
ºi iarã ºi zîmbetul îi luminã faþa, un
шею, быстро притянула к себе и
крепко поцеловала.
Вронский , не спуская глаз,
смотрел на нее и, сам не зная
чему, улыбался.
Но вспомнив, что мать ждала его,
он опять вошел в вагон.
– Не правда ли, очень мила? –
сказала графиня про Каренину.
– Ее муж со мною посадил, и я
очень рада была.
Всю дорогу мы с ней
проговорили.
Ну, а ты, говорят… vous filez le
parfait amour.Tant mieux, mon
cher, tant mieux.
– Я не знаю, на что вы намекаете,
maman, – отвечал сын холодно.
– Что ж, maman, идем.
Каренина опять вошла в вагон,
чтобы проститься с графиней .
– Ну вот, графиня, вы встретили
сына, а я брата, – весело сказала
она.
– И все истории мои истощились;
дальше нечего было бы
рассказывать.
– Ну, нет, – сказала графиня, взяв
ее за руку, – я бы с вами объехала
вокруг света и не соскучилась бы.
Вы одна из тех милых женщин, с
которыми и поговорить и
помолчать приятно.
– А о сыне вашем, пожалуй ста, не
думай те: нельзя же никогда не
разлучаться.
Каренина стояла неподвижно,
держась чрезвычай но прямо, и
глаза ее улыбались.
– У Анны Аркадьевны, – сказала
графиня, объясняя сыну, – есть
сынок восьми лет, кажется, и она
никогда с ним не разлучалась и
все мучается, что оставила его.
– Да, мы все время с графиней
говорили, я о своем, она о своем
сыне, – сказала Каренина, и опять
улыбка осветила ее лицо, улыбка
smile lighted up her face, a
caressing smile intended for him.
‘I am afraid that you must have
been dreadfully bored,’ he said,
promptly catching the ball of
coquetry she had flung him.
But apparently she did not care
to pursue the conversation in
that strain, and she turned to the
old countess.
‘Thank you so much. The time
has passed so quickly.22
Good-bye, countess.’ ‘Good-bye,
my love,’ answered the countess
‘Let me have a kiss of your pretty
face.
I speak plainly, at my age, and I
tell you simply that I’ve lost my
heart to you.’
Stereotyped as the phrase was,
Madame Karenina obviously
believed it and was delighted by
it.
She flushed, bent down slightly,
and put her cheek to the
countess’s lips, drew herself up
again, and with the same smile
fluttering between her lips and
her eyes, she gave her hand to
Vronsky.
He pressed the little hand she
gave him, and was delighted, as
though at something special, by
the energetic squeeze with
which she freely and vigorously
shook his hand.
She went out with the rapid step
which bore her rather fully-
developed figure with such
strange lightness.
‘Very charming,’ said the
countess.
That was just what her son was
thinking.
His eyes followed her till her
graceful figure was out of sight,
and then the smile remained on
his face.
He saw out of the window how
she went up to her brother, put
her arm in his, and began telling
him something eagerly,
zîmbet mîngîietor, adresat lui.
— Cred cã vi s-a urît de tot, spuse el,
prinzînd imediat, din zbor, mingea
de cochetã rie pe care Karenina i-o
pasase.
Dar ea pã rea sã nu vrea sã continue
discuþia pe acest ton ºi i se adresã
bã trînei contese :
— Vã mulþumesc foarte mult. Nici
nu mi-am dat seama cum s-a scurs
ziua de ieri.
— La revedere, dragã prietenã , îi
rã spunse contesa.
Dã-mi voie sã-þi sã rut obrazul cel
frumos.
Lasã -mã sã-þi spun simplu,
bã trîneºte, de-a dreptul, cã te-am
îndrã git.
Oricît de banalã era aceastã frazã ,
Karenina crezu din tot sufletul în
sinceritatea ei ºi se bucurã în mod
evident.
Roºi, se aplecã puþin ºi îºi întinse
obrazul cã tre contesã , se îndreptã la
loc ºi cu acelaºi surîs ce-i fremã ta
între buze ºi ochi, îi întinse mîna lui
Vronski.
El strînse mîna aceea micã ºi, ca de
ceva deosebit, se bucurã de
strîngerea energicã cu care ea
scuturã tare ºi curajos mîna lui.
Karenina ieºi cu paºi repezi, care îi
purtau ciudat de uºor trupul destul
de plinuþ.
— Foarte drã guþã , spuse bã trînica.
Aceeaºi pã rere o avea ºi fiul.
O urmã ri cu privirea pînã cînd
dispã ru silueta ei graþioasã , ºi un
zîmbet i se întipã ri pe chip.
Pe fereastrã o vã zu apropiindu-se
de fratele ei, luîndu-l de braþ ºi
începînd sã vorbeascã vioi cu el ceva
ce cu siguranþã n-avea nici o
ласковая, относившаяся к нему.
– Вероятно, это вам очень
наскучило, – сказал он, сей час, на
лету, подхватывая этот мяч
кокетства, который она бросила
ему.
Но она, видимо, не хотела
продолжать разговора в этом
тоне и обратилась к старой
графине:
– Очень благодарю вас.
Я и не видала, как провела
вчерашний день.
До свиданья, графиня.
– Прощай те, мой дружок, –
отвечала графиня.
Дай те поцеловать ваше
хорошенькое личико.
Я просто, по-старушечьи, прямо
говорю, что полюбила вас.
Как ни казенна была эта фраза,
Каренина, видимо, от души
поверила и порадовалась этому.
Она покраснела, слегка
нагнулась, подставила свое лицо
губам графини, опять
выпрямилась и с тою же
улыбкой , волновавшеюся между
губами и глазами, подала руку
Вронскому.
Он пожал маленькую ему
поданную руку и, как чему-то
особенному, обрадовался тому
энергическому пожатию, с
которым она крепко и смело
тряхнула его руку.
Она вышла быстрою походкой ,
так странно легко носившею ее
довольно полное тело.
– Очень мила, – сказала старушка.
То же самое думал ее сын.
Он провожал ее глазами до тех
пор, пока не скрылась ее
грациозная фигура, и улыбка
остановилась на его лице.
В окно он видел, как она подошла
к брату, положила ему руку на
руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то
obviously something that had
nothing to do with him, Vronsky,
and at that he felt annoyed.
‘Well, maman, are you perfectly
well?’ he repeated, turning to his
mother.
‘Everything has been delightful.
Alexander has been very good,
and Marie has grown very
pretty. She’s very interesting.’
And she began telling him again
of what interested her most—
the christening of her grandson,
for which she had been staying
in Petersburg, and the special
favor shown her elder son by the
Tsar.
‘Here’s Lavrenty,’ said Vronsky,
looking out of the window; ‘now
we can go, if you like.’
The old butler who had traveled
with the countess, came to the
carriage to announce that
everything was ready, and the
countess got up to go.
‘Come; there’s not such a crowd
now,’ said Vronsky.
The maid took a handbag and
the lap dog, the butler and a
porter the other baggage.
Vronsky gave his mother his
arm; but just as they were
getting out of the carriage
several men ran suddenly by
with panic-stricken faces.
The station-master, too, ran by
in his extraordinary colored cap.
Obviously something unusual
had happened.
The crowd who had left the train
were running back again.
‘What?... What?... Where?... Flung
himself!... Crushed!...’ was heard
among the crowd.
Stepan Arkadyevitch, with his
sister on his arm, turned back.
They too looked scared, and
stopped at the carriage door to
avoid the crowd.
The ladies go in, while Vronsky
and Stepan Arkadyevitch
followed the crowd to find out
details of the disaster.
legã turã cu el, cu Vronski, adicã,
lucru care lui i se pã ru supã rã tor.
— Ei, maman, eºti perfect sã nã toasã
? repetã el întrebarea, pe care i-o
mai pusese maicã -sii.
— Totul e bine, excelent.
Alexandre a fost foarte drã guþ.
ªi Marie s-a fãcut foarte frumoasã.
E foarte interesantã .
ªi iarã ºi începu sã povesteascã
despre cele ce o interesau cel mai
mult, despre botezul nepoþelului ei,
pentru care cã lã torise la Petersburg,
ºi despre bunã voinþa deosebitã pe
care împã ratul i-o arã ta fiului ei mai
mare.
— Uite-l ºi pe Lavrenti, spuse
Vronski, uitîndu-se pe fereastrã .
Acum, dacã n-ai nimic împotrivã , sã
mergem.
Bã trînul majordom, care cãlã torise
cu acelaºi tren, veni în vagonul
contesei s-o anunþe cã totul este
gata, ºi contesa se ridicã de pe
canapea ca sã coboare.
— Sã mergem acum, cã nu mai e
aglomerat, spuse Vronski.
Camerista luã sacul de voiaj ºi
cã þelul, majordomul ºi hamalii
apucarã celelalte bagaje.
Vronski o luã la braþ pe contesã .
Chiar atunci cînd coborau din tren,
cîþiva oameni cu chipurile speriate
trecurã în fugã pe alã turi.
Veni în fugã ºi ºeful gã rii cu cascheta
sa de o culoare neobiºnuitã .
Probabil, se întîmplase ceva
neobiºnuit.
Cei coborîþi din tren fugeau înapoi.
— Ce ?… Ce ?… Unde ?… S-a
aruncat !… L-a strivit !… – se auzea
printre trecã tori.
Stepan Arkadici, cu sora la braþ,
amîndoi cu chipurile speriate, se
întoarserã ºi se oprirã la uºa
vagonului, dîndu-se deoparte din
calea mulþimii.
Doamnele urcarã în vagon, iar
Vronski ºi Stepan Arkadici pornirã
în urma oamenilor ca sã afle
amã nunte despre accident.
не имеющем ничего общего с
ним, с Вронским, и ему это
показалось досадным.
– Ну, что, maman, вы совершенно
здоровы? – повторил он,
обращаясь к матери.
– Все хорошо, прекрасно.
Alexandre очень был мил.
И Marie очень хороша стала.
Она очень интересна.
И опять начала рассказывать о
том, что более всего
интересовало ее, о крестинах
внука, для которых она ездила в
Петербург, и про особенную
милость государя к старшему
сыну.
– Вот и Лаврентий , – сказал
Вронский , глядя в окно, – теперь
пой демте, если угодно.
Старый дворецкий , ехавший с
графиней , явился в вагон
доложить, что все готово, и
графиня поднялась, чтоб идти.
– Пой демте, теперь мало народа,
– сказал Вронский .
Девушка взяла мешок и собачку,
дворецкий и артельщик другие
мешки.
Вронский взял под руку мать; но
когда они уже выходили из
вагона, вдруг несколько человек
с испуганными лицами
пробежали мимо.
Пробежал и начальник станции в
своей необыкновенного цвета
фуражке.
Очевидно, что-то случилось
необыкновенное.
Народ от поезда бежал назад.
– Что?… Что?… Где?… Бросился!…
задавило!… – слышалось между
проходившими.
Степан Аркадьич с сестрой под
руку, тоже с испуганными
лицами, вернулись и
остановились, избегая народ, у
входа в вагон.
Дамы вошли в вагон, а Вронский
со Степаном Аркадьичем пошли
за народом узнавать
подробности несчастия.
A guard, either dunk or too much
muffled up in the bitter frost,
had not heard the train moving
back, and had been crushed.
Before Vronsky and Oblonsky
came back the ladies heard the
facts from the butler.
Oblonsky and Vronsky had both
seen the mutilated corpse.
Oblonsky was evidently upset.
He frowned and seemed ready to
cry.
‘Ah, how awful! Ah, Anna, if you
had seen it! Ah, how awful!’ he
said.
Vronsky did not speak; his
handsome face was serious, but
perfectly composed
‘Oh, if you had seen it, countess,’
said Stepan Arkadyevitch. ‘And
his wife was there....
It was awful to see her!....
She flung herself on the body
They say he was the only
support of an immense family.
How awful!’
‘Couldn’t one do anything for
her?’ said Madame Karenina in
an agitated whisper.
Vronsky glanced at her, and
immediately got out of the
carriage.
‘I’ll be back directly, maman,’ he
remarked, turning round in the
doorway.
When he came back a few
minutes later, Stepan
Arkadyevitch was already in
conversation with the countess
about the new singer, while the
countess was impatiently
looking towards the door,
waiting for her son.
‘Now let us be off,’ said Vronsky,
coming in.
They went out together.
Vronsky was in front with his
mother.
Behind walked Madame
Karenina with her brother.
Just as they were going out of the
station the station-master
Un paznic, poate beat, poate prea
înfofolit din pricina gerului puternic,
nu auzise trenul care dã dea înapoi ºi
fusese strivit.
Încã înainte de întoarcerea lui
Vronski ºi a lui Oblonski, doamnele
aflaserã aceste detalii de la
majordom.
Amîndoi, ºi Oblonski, ºi Vronski,
vã zuserã cadavrul mutilat.
Oblonski suferea vizibil.
Era crispat ºi pã rea gata-gata sã
plîngã .
— Ah, ce oroare ! Ah, Anna, dacã ai
vedea ! Ah, ce oroare ! spuse el.
Vronski tãcea, ºi faþa lui frumoasã
era gravã , dar cît se poate de calmã .
— Ah, dacã aþi vedea, contesã ,
spuse Stepan Arkadici. ªi soþia lui e
aici…
Þi-e ºi groazã s-o vezi…
S-a aruncat peste cadavru…
Se spune cã el singur hrã nea o
familie mare. E groaznic!
— Nu s-ar putea face ceva pentru ea
? întrebã Karenina, emoþionatã , cu
voce ºoptitã .
Vronski îi aruncã o privire ºi coborî
imediat din vagon.
— Vin imediat, maman, rosti el,
întorcînd capul din uºã .
Cînd reveni, dupã o absenþã de
cîteva minute, Stepan Arkadici
vorbea de-acum cu contesa despre o
cîntã reaþã nouã , iar aceasta se uita
cu nerã bdare la uºã , aºteptîndu-ºi
fiul.
— Acum sã mergem, spuse Vronski,
intrînd.
Coborîrã împreunã din vagon.
Vronski mergea înainte cu maicã-sa.
Din urmã veneau Karenina cu
fratele ei.
Aproape de ieºire îi ajunse din urmã
ºeful de staþie, care i se adresã lui
Сторож, был ли он пьян, или
слишком закутан от сильного
мороза, не слыхал отодвигаемого
задом поезда, и его раздавили.
Еще прежде чем вернулись
Вронский и Облонский , дамы
узнали эти подробности от
дворецкого.
Облонский и Вронский оба
видели обезображенный труп.
Облонский , видимо, страдал…
Он морщился и, казалось, готов
был плакать.
– Ах, какой ужас! Ах, Анна, если
бы ты видела! Ах, какой ужас! –
приговаривал он.
Вронский молчал, и красивое
лицо его было серьезно, но
совершенно спокой но.
– Ах, если бы вы видели, графиня,
– говорил Степан Аркадьич.– И
жена его тут…
Ужасно видеть ее…
Она бросилась на тело.
Говорят, он один кормил
огромное семей ство. Вот ужас!
– Нельзя ли что-нибудь сделать
для нее? – взволнованным
шепотом сказала Каренина.
Вронский взглянул на нее и
тотчас же вышел из вагона.
– Я сей час приду, maman, –
прибавил он, обертываясь в
дверях.
Когда он возвратился через
несколько минут, Степан
Аркадьич уже разговаривал с
графиней о новой певице, а
графиня нетерпеливо
оглядывалась на дверь, ожидая
сына.
– Теперь пой демте, – сказал
Вронский , входя.
Они вместе вышли.
Вронский шел впереди с
матерью. Сзади шла Каренина – с
братом.
У выхода к Вронскому подошел
догнавший его начальник
overtook Vronsky.
‘You gave my assistant two
hundred roubles.
Would you kindly explain for
whose benefit you intend them?’
‘For the widow,’ said Vronsky,
shrugging his shoulders.
‘I should have thought there was
no need to ask.
‘You gave that?’ cried Oblonsky,
behind, and, pressing his sister’s
hand, he added:
‘Very nice, very nice!
Isn’t he a splendid fellow?
Good-bye, countess.’
And he and his sister stood still,
looking for her maid.
When they went out the
Vronsky’s carriage had already
driven away.
People coming in were still
talking of what happened.
‘What a horrible death!’ said a
gentleman, passing by.
‘They say he was cut in two
pieces.’
‘On the contrary, I think it’s the
easiest— instantaneous,’
observed another.
‘How is it they don’t take proper
precautions?’ said a third.
Madame Karenina seated herself
in the carriage, and Stepan
Arkadyevitch saw with surprise
that her lips were quivering, and
she was with difficulty
restraining her tears.
‘What is it, Anna?’ he asked,
when they had driven a few
hundred yards.
‘It’s an omen of evil,’ she said.
‘What nonsense!’ said Stepan
Arkadyevitch. ‘
‘You’ve come, that’s the chief
thing.
You can’t conceive how I’m
resting my hopes on you.
‘Have you known Vronsky long?’
she asked.
‘Yes. You know we’re hoping he
will marry Kitty.’
‘Yes?’ said Anna softly. ‘
‘Come now, let us talk of you,’
Vronski :
— I-aþi dat adjunctului meu douã
sute de ruble.
Fiþi bun, cui îi sînt destinate ?
— Vã duvei, spuse Vronski, strîngînd
din umeri.
Nu înþeleg de ce mã întrebaþi.
— I-ai dat ? strigã din spate
Oblonski ºi, strîngînd mîna sorã -sii,
adã ugã :
Foarte frumos, foarte frumos !
Nu-i aºa cã-i bã iat de ispravã ?
Respectele mele, contesã .
ªi se opri împreunã cu sorã -sa,
cãutînd-o pe camerista acesteia.
Cînd ieºirã din garã , careta lui
Vronski se îndepã rta.
Pe lîngã ei treceau oameni care
vorbeau despre cele întîmplate.
— Groaznicã moarte ! spuse un
domn, trecînd pe-alã turi.
Se zice cã l-a tãiat în douã bucã þi.
— Eu cred cã, dimpotrivã , asta-i
moartea cea mai uºoarã ,
fulgerã toare, interveni altul.
— ªi cum de nu se iau mã suri ?
întrebã încã unul.
Karenina urcã în caretã ºi Stepan
Arkadici, cu mirare, o vã zu cu buzele
tremurînde ºi de-abia abþinîndu-se
sã nu plîngã .
— Ce-i cu tine, Anna ? întrebã el,
dupã ce careta parcurse cîteva sute
de stînjeni.
— Semn rã u, spuse ea.
— Ei, asta-i bunã ! zise Stepan
Arkadici.
Important e cã ai sosit.
Nici nu-þi poþi închipui ce speranþe
mi-am pus în tine.
— Îl cunoºti de mult pe Vronski ? îl
întrebã ea.
— Da. ªtii tu, sperã m cã se va
cã sã tori cu Kitty.
— Da ? întrebã încet Anna.
Bine, acum hai sã vorbim despre
станции.
– Вы передали моему помощнику
двести рублей .
Потрудитесь обозначить, кому
вы назначаете их?
– Вдове, – сказал Вронский ,
пожимая плечами.
– Я не понимаю, о чем
спрашивать.
– Вы дали? – крикнул сзади
Облонский и, прижав руку
сестры, прибавил:
Очень мило, очень мило!
Не правда ли, славный малый ?
Мое почтение, графиня.
И он с сестрой остановились,
отыскивая ее девушку.
Когда они вышли, карета
Вронских уже отъехала.
Выходившие люди все еще
переговаривались о том, что
случилось.
– Вот смерть-то ужасная! – сказал
какой -то господин, проходя
мимо. – Говорят, на два куска.
– Я думаю, напротив, самая
легкая, мгновенная, – заметил
другой .
– Как это не примут мер, –
говорил третий .
Каренина села в карету, и Степан
Аркадьич с удивлением увидал,
что губы ее дрожат и она с
трудом удерживает слезы.
– Что с тобой , Анна? – спросил он,
когда они отъехали несколько
сот сажен.
– Дурное предзнаменование, –
сказала она.
– Какие пустяки! – сказал Степан
Аркадьич.
– Ты приехала, это главное.
Ты не можешь представить себе,
как я надеюсь на тебя.
– А ты давно знаешь Вронского? –
спросила она.
– Да. Ты знаешь, мы надеемся,
что он женится на Кити.
– Да? – тихо сказала Анна.
– Ну, теперь давай говорить о
she added, tossing her head, as
though she would physically
shake off something superfluous
oppressing her. ‘
‘Let us talk of your affairs…
I got your letter, and here I am.’
‘Yes, all my hopes are in you,’
said Stepan Arkadyevitch.
‘Well, tell me all about it.’
And Stepan Arkadyevitch began
to tell his story.
On reaching home Oblonsky
helped his sister out, sighed,
pressed her hand, and set off to
his office.
Chapter 19
When Anna went into the room,
Dolly was sitting in the little
drawing-room with a white-
headed fat little boy, already like
his father, giving him a lesson in
French reading.
As the boy read, he kept twisting
and trying to tear off a button
that was nearly off his jacket.
His mother had several times
taken his hand from it, but the
fat little hand went back to the
button again..
His mother pulled the button off
and put it in her pocket.
‘Keep your hands still, Grisha,’
she said, and she took up her
work, a coverlet she had long
been making. She always set to
work on it at depressed
moments, and now she knitted
at it nervously, twitching her
fingers and counting the stitches.
Though she had sent word the
day before to her husband that it
was nothing to her whether his
sister came or not, she had made
everything ready for her arrival,
and was expecting her sister-in-
law with emotion.
Dolly was crushed by her
sorrow, utterly swallowed up by
it.
Still she did not forget that Anna,
her sister-in-law, was the wife of
tine, adã ugã ea, scuturîndu-ºi capul,
ca ºi cum ar fi vrut sã alunge fizic
ceva inutil, care o deranja.
Hai sã vorbim despre treburile
tale…
Am primit scrisoarea ta ºi uite cã am
venit.
— Da, toatã speranþa mi-e în tine,
spuse Stepan Arkadici.
— Hai, povesteºte-mi tot.
ªi Stepan Arkadici începu sã
povesteascã .
Ajungînd acasã, Oblonski îºi ajutã
sora sã coboare, oftã , îi strînse mîna
ºi plecã la cancelarie.
Cînd Anna intrã în camerã , Dolly
ºedea în micul ei salon, în compania
unui bãieþel blond ºi grã suþ, care de
pe acum semã na cu taicã -sãu, ºi îl
asculta la citire în limba francezã .
Bã iatul citea, rã sucind cu mîna ºi
încercînd sã rupã un nasture de la
veston, care de-abia se þinea.
Mama îi dã duse de cîteva ori mîna la
o parte, dar degetele dolofane ale
bã iatului se agã þau mereu de
nasture.
— Þine-þi mîinile acasã, Griºa, îi
spuse ea ºi se apucã iarã ºi de
cuvertura la care lucra de mult, în
momentele cele mai grele. Acum se
apucã sã tricoteze nervos, sã ltîndu-
ºi degetul ºi numã rînd ochiurile.
Deºi poruncise ieri sã i se spunã
soþului ei cã n-o intereseazã deloc
dacã vine sau nu vine sora lui, se
pregã tise pentru sosirea acesteia ºi
îºi tot aºteptase cu înfrigurare
cumnata.
Dolly era distrusã , cu totul
absorbitã de durerea ei.
Totuºi, nu uitase cã Anna, cumnata,
era soþia unuia dintre cei mai
тебе, – прибавила она,
встряхивая головой , как будто
хотела физически отогнать что-
то лишнее и мешавшее ей .
Давай говорить о твоих делах…
Я получила твое письмо и вот
приехала.
– Да, вся надежда на тебя, –
сказал Степан Аркадьич.
– Ну, расскажи мне все.
И Степан Аркадьич стал
рассказывать.
Подъехав к дому, Облонский
высадил сестру, вздохнул, пожал
ее руку и отправился в
присутствие…
Когда Анна вошла в комнату,
Долли сидела в маленькой
гостиной с белоголовым пухлым
мальчиком, уж теперь похожим
на отца, и слушала его урок из
французского чтения.
Мальчик читал, вертя в руке и
стараясь оторвать чуть
державшуюся пуговицу
курточки.
Мать несколько раз отнимала
руку, но пухлая ручонка опять
бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и
положила ее в карман.
– Успокой руки, Гриша, – сказала
она и опять взялась за свое
одеяло, давнишнюю работу, за
которую она всегда бралась в
тяжелые минуты, и теперь
вязала нервно, закидывая
пальцем и считая петли.
Хотя она и велела вчера сказать
мужу, что ей дела нет до того,
приедет или не приедет его
сестра, она все приготовила к ее
приезду и с волнением ждала
золовку.
Долли была убита своим горем,
вся поглощена им.
Однако она помнила, что Анна,
золовка, была жена одного из
one of the most important
personages in Petersburg, and
was a Petersburg grande dame.
And, thanks to this circumstance,
she did not carry out her threat
to her husband—that is to say,
she remembered that her sister-
in-law was coming.
‘And, after all, Anna is in no wise
to blame,’ thought Dolly.
‘I know nothing of her except the
very best, and I have seen
nothing but kindness and
affection from her towards
myself.’
It was true that as far as she
could recall her impressions at
Petersburg at the Karenins’, she
did not like their household
itself; there was something
artificial in the whole framework
of their family life.
‘But why should I not receive
her? If only she doesn’t take it
into her head to console me!’
thought Dolly.
‘All consolation and counsel and
Christian forgiveness, all that I
have thought over a thousand
times, and it’s all no use.’
All these days Dolly had been
alone with her children.
She did not want to talk of her
sorrow, but with that sorrow in
her heart she could not talk of
outside matters.
She knew that in one way or
another she would tell Anna
everything, and she was
alternately glad at the thought of
speaking freely, and angry at the
necessity of speaking of her
humiliation with her, his sister,
and of hearing her ready-made
phrases of good advice and
comfort.
She had been on the lookout for
her, glancing at her watch every
minute, and, as so often happens,
let slip just that minute when her
visitor arrived, so that she did
not hear the bell.
Catching a sound of skirts and
light steps at the door, she
looked round, and her careworn
importanþi oameni ai
Petersburgului, fiind deci o grande
dame din capitalã .
ªi datoritã acestui lucru, nu
procedase aºa cum îºi ameninþase
soþul, adicã nu uitase cã soseºte
cumnata ei.
„ªi la urma urmei, Anna n-are nici o
vinã , îºi zicea Dolly.
Despre ea nu ºtiu decît lucruri bune
ºi nu mi-a arã tat decît tandreþe ºi
prietenie.“
Ce-i drept, dupã cum îºi putea
aminti impresia pe care ºi-o fã cuse
la Petersburg, la soþii Karenin,
cã snicia lor nu-i plã cea ; era ceva
fals în viaþa lor de familie.
„De ce n-aº primi-o ? Numai sã nu-i
treacã prin minte sã mã consoleze !
se gîndea Dolly.
Toate consolã rile ºi poveþele ºi
iertã rile creºtineºti – la toate m-am
gîndit de o mie de ori ºi nu-s bune la
nimic.“
În toate aceste ultime zile Dolly
fusese singurã cu copiii.
Nu voia sã vorbeascã despre
amã rã ciunea ei ºi, avînd aceastã
amã rã ciune în suflet, nu putea sã
vorbeascã despre altceva.
ªtia cã, într-un fel sau altul, îi va
spune Annei totul ; ºi ba se bucura
gîndindu-se cum îi va spune, ba se
enerva cã va trebui sã vorbeascã
despre felul cum fusese înjositã , sã
vorbeascã cu ea, sora lui, ºi sã
asculte de la ea poveþe ºi vorbe de
consolare dinainte pregã tite.
Aºa cum se întîmplã de obicei, cu
ochii pe ceas, o aºteptase din clipã în
clipã ºi lã sase sã -i scape tocmai
momentul sosirii musafirei, aºa cã
nu auzi soneria.
Auzind un foºnet de rochie ºi niºte
paºi uºori ajunºi de-acum la uºã, ea
întoarse capul ºi, fã rã voie, pe faþa
важней ших лиц в Петербурге и
петербургская grande dame.
И благодаря этому
обстоятельству она не исполнила
сказанного мужу, то есть не
забыла, что приедет золовка.
«Да, наконец, Анна ни в чем не
виновата, – думала Долли.
– Я о ней ничего, кроме самого
хорошего, не знаю, и в
отношении к себе я видела от нее
только ласку и дружбу».
Правда, сколько она могла
запомнить свое впечатление в
Петербурге у Карениных, ей не
нравился самый дом их; что-то
было фальшивое во всем складе
их семей ного быта.
«Но за что же я не приму ее?
Только бы не вздумала она
утешать меня! – думала Долли.
Все утешения, и увещания, и
прощения христианские – все это
я уж тысячу раз передумала, и все
это не годится».
Все эти дни Долли была одна с
детьми.
Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не
могла.
Она знала, что, так или иначе, она
Анне выскажет все, и то ее
радовала мысль о том, как она
выскажет, то злила
необходимость говорить о своем
унижении с ней , его сестрой , и
слышать от нее готовые фразы
увещания и утешения.
Она, как часто бывает, глядя на
часы, ждала ее каждую минуту и
пропустила именно ту, когда
гостья приехала, так что не
слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких
шагов уже в дверях, она
оглянулась, и на измученном
face unconsciously expressed
not gladness, but wonder.
She got up and embraced her
sister-in-law.
‘What, here already!’ she said as
she kissed her.
‘Dolly, how glad I am to see you!’
‘I am glad, too,’ said Dolly, faintly
smiling, and trying by the
expression of Anna’s face to find
out whether she knew.
‘Most likely she knows,’ she
thought, noticing the sympathy
in Anna’s face.
‘Well, come along, I’ll take you to
your room,’ she went on, trying
to defer as long as possible the
moment of confidences.
‘Is this Grisha?’
Heavens, how he’s grown!’ said
Anna; and kissing him, never
taking her eyes off Dolly, she
stood still and flushed a little.
‘No, please, let us stay here.
She took off her kerchief and her
hat, and catching it in a lock of
her black hair, which was a mass
of curls, she tossed her head and
shook her hair down.
‘You are radiant with health and
happiness!’ said Dolly, almost
with envy.
‘I?.... Yes,’ said Anna.
‘Merciful heavens, Tanya!
You’re the same age as my
Seryozha,’ she added, addressing
the little girl as she ran in.
She took her in her arms and
kissed her. ‘Delightful child,
delightful! Show me them all.’
She mentioned them, not only
remembering the names, but the
years, months, characters,
illnesses of all the children, and
Dolly could not but appreciate
that.
‘Very well, we will go to them,’
she said.
‘It’s a pity Vassya’s asleep.’
ei chinuitã apã ru nu o expresie de
bucurie, ci una de uimire
Se ridicã ºi îºi îmbrã þiºã cumnata.
— Cum, ai ºi venit ? întrebã ea,
sã rutînd-o.
— Dolly, cît de mult mã bucur sã te
vã d !
— ªi eu mã bucur, spuse Dolly,
zîmbind chinuit ºi încercînd, dupã
expresia chipului Annei, sã-ºi dea
seama dacã ºtie.
ªtie, fã rã îndoialã “, se gîndi ea,
observînd compasiunea întipã ritã
pe faþa Annei.
Hai, te conduc în camera ta,
continuã ea, încercînd sã amîne cît
mai mult momentul explicaþiilor.
— El e Griºa ? Doamne, cît a
crescut ! spuse Anna ºi, sã rutîndu-l
pe bã ieþel, fã rã sã -ºi ia ochii de la
Dolly, se opri ºi roºi.
Nu, eu zic sã nu mergem în altã
parte.
κi scoase ºalul, apoi pã lã ria, care i
se agã þã de o ºuviþã din pã rul ei
negru, cîrlionþat, ºi ea scuturã din
cap ca sã -ºi desprindã pã rul.
— Vã d cã strã luceºti de fericire ºi
sã nã tate ! spuse Dolly aproape cu
invidie.
— Eu ?… Da, spuse Anna.
Doamne, Tania !
E de-o seamã cu Serioja al meu,
adã ugã ea, întorcîndu-se spre fetiþa
care intrase în fugã .
O luã în braþe ºi o sã rutã .
Fermecã toare fetiþã, e o dulceaþã !
Aratã -mi-i pe toþi.
Þinea minte nu doar numele
copiilor, ci ºi anii, lunile, caracterele,
bolile prin care trecuserã , ceea ce
Dolly nu putu sã nu aprecieze.
— Atunci sã mergem la ei, spuse ea.
Vasea doarme acum, îmi pare rã u.
лице ее невольно выразилось не
радость, а удивление.
Она встала и обняла золовку.
– Как, уж приехала? – сказала она,
целуя ее.
– Долли, как я рада тебя видеть!
– И я рада, – слабо улыбаясь и
стараясь по выражению лица
Анны узнать, знает ли она,
сказала Долли.
«Верно, знает», – подумала она,
заметив соболезнование на лице
Анны.
– Ну, пой дем, я тебя проведу в
твою комнату, – продолжала она,
стараясь отдалить сколько
возможно минуту объяснения.
– Это Гриша?
Боже мой , как он вырос! – сказала
Анна и, поцеловав его, не спуская
глаз с Долли, остановилась и
покраснела.
– Нет, позволь никуда не ходить.
Она сняла платок, шляпу и,
зацепив ею за прядь своих
черных, везде вьющихся волос,
мотая головой , отцепляла волоса.
– А ты сияешь счастьем и
здоровьем! – сказала Долли
почти с завистью.
– Я?… Да, – сказала Анна.
– Боже мой , Таня!
Ровесница Сереже моему, –
прибавила она, обращаясь ко
вбежавшей девочке.
Она взяла ее на руки и
поцеловала. – Прелестная
девочка, прелесть! Покажи же
мне всех.
Она называла их и припоминала
не только имена, но года, месяцы,
характеры, болезни всех детей , и
Долли не могла не оценить этого.
– Ну, так пой дем к ним, – сказала
она.
– Вася спит теперь, жалко.
After seeing the children, They
sat down, alone now, in the
drawing room, to coffee.
Anna took the tray, and then
pushed it away from her.
‘Dolly,’ she said, ‘he has told me.’
Dolly looked coldly at Anna; she
was waiting now for phrases of
conventional sympathy, but
Anna said nothing of the sort.
‘Dolly, dear,’ she said, ‘I don’t
want to speak for him to you, nor
to try to comfort you; that’s
impossible.
But, darling, I’m simply sorry,
sorry from my heart for you!’
Under the thick lashes of her
shining eyes tears suddenly
glittered.
She moved nearer to her sister-
in-law and took her hand in her
vigorous little hand.
Dolly did not shrink away, but
her face did not lose its frigid
expression.
She said: ‘To comfort me’s
impossible.
Everything’s lost after what has
happened, everything’s over!
And directly she had said this,
her face suddenly softened.
Anna lifted the wasted, thin hand
of Dolly, kissed it and said:
‘But, Dolly, what’s to be done,
what’s to be done?
How is it best to act in this awful
position—that’s what you must
think of.’
‘All’s over, and there’s nothing
more,’ said Dolly.
‘And the worst of all is, you see,
that I can’t cast him off: there are
the children, I am tied. And I
can’t live with him! it’s a torture
to me to see him.’
‘Dolly, darling, he has spoken to
me, but I want to hear it from
you: tell me about it.’.
Dolly looked at her inquiringly
Sympathy and love unfeigned
were visible on Anna’s face.
Dupã ce-i vã zurã pe toþi copiii, se
întoarserã singure în salon, unde le
aºtepta cafeaua.
Anna puse mîna pe tavã ºi apoi o
împinse.
— Dolly, zise ea, Stiva mi-a spus…
Dolly o privi cu rã cealã . Aºtepta
acum fraze de falsã compasiune ;
dar Anna nu le rosti.
— Dolly, draga mea ! spuse ea. Nu
vreau nici sã intervin în favoarea lui,
nici sã te consolez. Aºa ceva nu se
poate.
Dar, draga mea, mi-e pur ºi simplu
milã de tine, mi-e milã din tot
sufletul !
Dindã rã tul genelor dese de la ochii
ei strã lucitori se ivirã deodatã cîteva
lacrimi.
Se trase mai aproape de cumnata ei
ºi îi luã mîna în palma ei energicã ºi
micã.
Dolly nu se feri, dar chipul ei nu-ºi
schimbã expresia de rã cealã.
— Nu pot fi consolatã , spuse Dolly.
Dupã cele întîmplate, totul e
pierdut, totul s-a sfîrºit !
ªi de îndatã ce rosti aceste vorbe,
expresia de pe chipul ei se îmblînzi.
Anna ridicã mîna uscatã, slabã a lui
Dolly, o sã rutã ºi spuse :
— Dar, Dolly, ce-i de fã cut, spune-
mi, ce-i de fãcut ?
Cum se poate proceda mai bine în
aceastã situaþie îngrozitoare ?
La asta trebuie sã ne gîndim.
— Totul s-a sfîrºit ºi gata, spuse
Dolly. ªi ce-i mai rã u, înþelege-mã , e
cã nu-l pot pã rã si. Avem copii, sînt
legatã. ªi nu pot trã i cu el, e un
calvar sã -l vã d.
— Dolly, draga mea, el mi-a
povestit, dar eu vreau sã aud de la
tine, spune-mi totul.
Dolly o privi întrebã tor.
O expresie neprefã cutã de
compasiune ºi iubire se citea pe
Осмотрев детей , они сели, уже
одни, в гостиной , пред кофеем.
Анна взялась за поднос и потом
отодвинула его.
– Долли, – сказала она, – он
говорил мне.
Долли холодно посмотрела на
Анну. Она ждала теперь
притворно-сочувственных фраз;
но Анна ничего такого не сказала.
– Долли, милая! – сказала она, – я
не хочу ни говорить тебе за него,
ни утешать; это нельзя.
Но, душенька, мне просто жалко,
жалко тебя всею душой !
Из-за густых ресниц ее
блестящих глаз вдруг показались
слезы.
Она пересела ближе к невестке и
взяла ее руку своею
энергическою маленькою рукой .
Долли не отстранилась, но лицо
ее не изменяло своего сухого
выражения.
Она сказала:
– Утешить меня нельзя.
Все потеряно после того, что
было, все пропало!
И как только она сказала это,
выражение лица ее вдруг
смягчилось.
Анна подняла сухую, худую руку
Долли, поцеловала ее и сказала:
– Но, Долли, что же делать, что же
делать?
Как лучше поступить в этом
ужасном положении? – вот о чем
надо подумать.
– Все кончено, и больше ничего, –
сказала Долли.
– И хуже всего то, ты пой ми, что я
не могу его бросить; дети, я
связана. А с ним жить я не могу,
мне мука видеть его.
– Долли, голубчик, он говорил
мне, но я от тебя хочу слышать,
скажи мне все.
Долли посмотрела на нее
вопросительно.
Участие и любовь непритворные
видны были на лице Анны.

‘Very well,’ she said all at once.
‘But I will tell you it from the
beginning.
You know how I was married.
With the education mamma gave
us I was more than innocent, I
was stupid.
I knew nothing.
I know they say men tell their
wives of their former lives, but
Stiva’—she corrected herself
—‘Stepan Arkadyevitch told me
nothing.
You’ll hardly believe it, but till
now I imagined that I was the
only woman he had known.
So I lived eight years.
You must understand that I was
so far from suspecting infidelity,
I regarded it as impossible, and
then— try to imagine it—with
such ideas, to find out suddenly
all the horror, all the
loathsomeness....
You must try and understand
me.
To be fully convinced of one’s
happiness, and all at once...’
continued Dolly, holding back
her sobs, ‘to get a letter...his
letter to his mistress, my
governess.
No, it’s too awful!’
She hastily pulled out her
handkerchief and hid her face in
it. ‘I can understand being
carried away by feeling,’ she
went on after a brief silence, ‘but
deliberately, slyly deceiving
me...and with whom?... To go on
being my husband together with
her...it’s awful! You can’t
understand..’
– О нет, я понимаю! Понимаю,
милая Долли, понимаю, –
говорила Анна, пожимая ее
руку.
‘And do you imagine he realizes
all the awfulness of my position?’
Dolly resumed. ‘Not the slightest!
He’s happy and contented.’
‘Oh, no!’ Anna interposed
quickly. ‘He’s to be pitied, he’s
weighed down by remorse..’
chipul Annei.
— Bine, spuse ea deodatã .
Dar o sã încep cu începutul.
ªtii cum m-am mã ritat.
Cu educaþia primitã de la maman,
nu numai cã eram inocentã , eram
proastã .
Nu ºtiam nimic.
Se zice, ºtiu asta, cã bã rbaþii le
povestesc soþiilor toatã viaþa lor de
dinainte, dar Stiva… Stepan
Arkadici, se corectã ea, nu mi-a spus
nimic.
N-o sã mã crezi, dar pînã acum mi-
am închipuit cã eu am fost singura
femeie pe care a cunoscut-o.
Aºa am trã it opt ani…
Înþelege-mã, nu numai cã nu-l
bã nuiam de infidelitate, dar
credeam cã aºa ceva este imposibil.
ªi deodatã , imagineazã-þi cã, avînd o
asemenea mentalitate, aflu toatã
aceastã infamie, toatã aceastã
mîrºã vie…
Înþelege-mã.
Sã fii absolut sigurã de fericirea ta ºi
deodatã … – continuã Dolly,
abþinîndu-se sã nu plîngã – sã te
pomeneºti cu o scrisoare… o
scrisoare a lui, adresatã amantei,
guvernantei mele.!
Nu, aºa ceva e prea oribil
κi scoase repede batista ºi îºi 78
ascunse faþa în ea.
Aº putea înþelege un moment de
rã tã cire, continuã Dolly dupã o
scurtã pauzã , dar sã mã înºele cu
premeditare, cu viclenie… ºi... cu
cine ?
Aºa ceva e îngrozitor !
Tu nu poþi înþelege…
— O, nu, înþeleg ! Înþeleg, dragã
Dolly, înþeleg, zise Anna, strîngîndu-
i mîna.
— ªi crezi cã el pricepe în ce
situaþie groaznicã mã aflu ?
continuã Dolly. Cîtuºi de puþin !
E fericit ºi mulþumit.
— O, nu ! o întrerupse repede Anna.
E nenorocit, îl chinuiesc
remuºcã rile…
– Изволь, – вдруг сказала она.
– Но я скажу сначала.
Ты знаешь, как я вышла замуж.
Я с воспитанием maman не
только была невинна, но я была
глупа.
Я ничего не знала.
Говорят, я знаю,мужья
рассказывают женам своим
прежнюю жизнь, но Стива… – она
поправилась, – Степан Аркадьич
ничего не сказал мне.
Ты не поверишь, но я до сих пор
думала, что я одна женщина,
которую он знал.
Так я жила восемь лет.
Ты пой ми, что я не только не
подозревала неверности, но что я
считала это невозможным, и тут,
представь себе, с такими
понятиями узнать вдруг весь
ужас, всю гадость…
Ты пой ми меня.
Быть уверенной вполне в своем
счастии, и вдруг… – продолжала
Долли, удерживая рыданья, – и
получить письмо… письмо его к
своей любовнице, к моей
гувернантке.
Нет, это слишком ужасно!
– Она поспешно вынула платок и
закрыла им лицо.
– Я понимаю еще увлечение, –
продолжала она, помолчав, – но
обдуманно, хитро обманывать
меня… с кем же?… Продолжать
быть моим мужем вместе с нею…
это ужасно!
Ты не можешь понять…
‘Oh, yes, I understand! I understand!
Dolly, dearest, I do understand,’ said
Anna, pressing her hand.
– И ты думаешь, что он понимает
весь ужас моего положения? –
продолжала Долли. – Нисколько!
Он счастлив и доволен.
– О нет! – быстро перебила Анна.
– Он жалок, он убит раскаяньем…
‘Is he capable of remorse?’ Dolly
interrupted, gazing intently into
her sister-in-law’s face.
‘Yes. I know him.
I could not look at him without
feeling sorry for him.
We both know him.
E bun la suflet, dar orgolios ºi s-a
înjosit acum atît de mult.
What touched me most...’ (and
here Anna guessed what would
touch Dolly most) ‘he’s tortured
by two things: that he’s ashamed
for the children’s sake, and that,
loving you—yes, yes, loving you
beyond everything on earth,’ she
hurriedly interrupted Dolly, who
would have answered— ‘he has
hurt you, pierced you to the
heart.
‘No, no, she cannot forgive me,’
he keeps saying.’
Dolly looked dreamily away
beyond her sister-in-law as she
listened to her words.
‘Yes, I can see that his position is
awful; it’s worse for the guilty
than the innocent,’ she said, ‘if he
feels that all the misery comes
from his fault.
But how am I to forgive him,
how am I to be his wife again
after her?
For me to live with him now
would be torture, just because I
love my past love for him..’
And sobs cut short her words.
But as though of set design, each
time she was softened she began
to speak again of what
exasperated her.
‘She’s young, you see, she’s
pretty,’ she went on.
‘Do you know, Anna, my youth
and my beauty are gone, taken
by whom?
By him and his children.
I have worked for him, and all I
had has gone in his service, and
now of course any fresh, vulgar
creature has more charm for
— Crezi cã -i capabil de remuºcã ri ?
o întrerupse Dolly, cercetînd cu
atenþie chipul cumnatei.
— Da, îl cunosc.
Nu m-am putut uita la el fã rã sã -mi
fie milã.
Amîndouã îl cunoaºtem.
E bun la suflet, dar orgolios ºi s-a
înjosit acum atît de mult.
Cel mai mult m-a miºcat faptul cã (ºi
aici Anna ghici ºi atinse punctul
sensibil al lui Dolly) îl fac sã sufere
douã lucruri : cã îi e ruºine de copii
ºi cã, iubindu-te… da, da, iubindu-te
pe tine mai mult decît orice pe lume,
îi luã ea în grabã vorba din gurã lui
Dolly, care voia s-o contrazicã , te-a
fã cut sã suferi, te-a distrus.
„Nu, nu, n-o sã mã ierte“, repeta el
întruna.
Dolly privi gînditor pe-alã turi de
cumnatã -sa, ascultîndu-i cuvintele.
— Da, îmi dau seama cã se aflã într-
o situaþie îngrozitoare, spuse ea.
Omul vinovat se simte mai rã u decît
cel nevinovat, dacã îºi dã seama cã
nefericirea i se trage de la vina lui.
Dar cum sã-l iert, cum sã -i fiu din
nou soþie dupã legã tura cu femeia
aia ?
Viaþa cu el mi-ar fi un chin, tocmai
pentru cã l-am iubit aºa cum l-am
iubit, pentru cã -mi iubesc fosta
dragoste pentru el…
ªi hohotele de plîns îi întrerupserã
cuvintele.
Dar ca un fã cut, de fiecare datã cînd
se îmbuna, începea iarã ºi sã
vorbeascã despre ceea ce o irita.
— Ea e frumoasã , e tînã rã , continuã
Dolly.
Anna, pricepi cã tinereþea,
frumuseþea mea mi-au fost luate.
De cine ?
De el ºi de copii.
L-am slujit cît mi-a stat în puteri ºi
aceastã corvoadã m-a epuizat, aºa
cã, se înþelege, o fiinþã proaspã tã ºi
vulgarã i se pare mai plã cutã.
– Способен ли он к раскаянью? –
перебила Долли, внимательно
вглядываясь в лицо золовки.
Да, я его знаю. Я не могла без
жалости смотреть на него.
Мы его обе знаем.
Он добр, но он горд, а теперь так
унижен.
Главное, что меня тронуло (и тут
Анна угадала главное, что могло
тронуть Долли)… – его мучают
две вещи: то, что ему стыдно
детей , и то, что он, любя тебя…
да, да, любя больше всего на
свете, -. поспешно перебила она
хотевшую возражать Долли, –
сделал тебе больно, убил тебя.
«Нет, нет, она не простит», – все
говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо
золовки, слушая ее слова.
– Да, я понимаю, что положение
его ужасно; виноватому хуже, чем
невинному, – сказала она, – если
он чувствует, что от вины его все
несчастие.
Но как же простить, как мне
опять быть его женою после нее?
Мне жить с ним теперь будет
мученье, именно потому, что я
люблю свою прошедшую любовь
к нему…
И рыдания перервали ее слова.
Но как будто нарочно, каждый
раз, как она смягчалась, она
начинала опять говорить о том,
что раздражало ее.
– Она ведь молода, ведь она
красива, – продолжала она.
– Ты понимаешь ли, Анна, что у
меня моя молодость, красота
взяты кем?
Им и его детьми.
Я отслужила ему, и на этой
службе ушло все мое, и ему
теперь, разумеется, свежее
пошлое существо приятнее.
him.
No doubt they talked of me
together, or, worse still, they
were silent. Do you understand?’
Again her eyes glowed with
hatred.32 ‘
And after that he will tell me....
What! can I believe him? Never!
No, everything is over,
everything that once made my
comfort, the reward of my work,
and my sufferings....
Would you believe it, I was
teaching Grisha just now: once
this was a joy to me, now it is a
torture.
What have I to strive and toil
for? Why are the children here?
What’s so awful is that all at
once my heart’s turned, and
instead of love and tenderness, I
have nothing but hatred for him;
yes, hatred. I could kill him.’
‘Darling Dolly, I understand, but
don’t torture yourself.
You are so distressed, so
overwrought, that you look at
many things mistakenly.’
Dolly grew calmer, and for two
minutes both were silent.
‘What’s to be done? Think for
me, Anna, help me. I have
thought over everything, and I
see nothing.’
Anna could think of nothing, but
her heart responded instantly to
each word, to each change of
expression of her sister-in-law.
‘One thing I would say,’ began
Anna. ‘I am his sister, I know his
character, that faculty of
forgetting everything,
everything’ (she waved her hand
before her forehead), ‘that
faculty for being completely
carried away, but for completely
repenting too.
He cannot believe it, he cannot
comprehend now how he can
have acted as he did.’
‘No; he understands, he
understood!’ Dolly broke in.
‘But I...you are forgetting
Cred cã au vorbit între ei despre
mine sau, ceea ce-i ºi mai rã u, m-au
trecut sub tãcere. Înþelegi ?
Ochii ei se aprinserã din nou de urã .
ªi dupã toate astea, o sã-mi spunã …
Iar eu sã -l cred ? Niciodatã .
Nu, totul32 s-a terminat, tot ceea ce
mi-a fost consolare, rã splatã pentru
muncã ºi chinuri…
Mã crezi sau nu ? Adineauri îl
ascultam pe Griºa la francezã .
Mai înainte era o bucurie, acum e un
chin.
De ce mã strã duiesc, de ce
muncesc ? La ce bun copiii ?
Teribil e cã acum sufletul mi s-a
întors pe dos ºi în loc de dragoste,
de tandreþe, nu simt pentru el decît
duºmã nie, da, duºmã nie. L-aº ucide
ºi
… — Dolly, draga mea, te înþeleg,
dar nu te mai chinui.
Eºti atît de ofensatã , atît de iritatã ,
cã multe lucruri le vezi altfel decît s-
ar cuveni.
Dolly se potoli. Tã curã amîndouã
vreo douã minute.
— Ce sã fac ? Anna, gã seºte o
soluþie, ajutã-mã. Eu m-am tot
gîndit ºi nu vã d nici una.
Anna nu putea gã si nici o soluþie,
dar în inima ei îºi gã seau ecou
fiecare cuvînt al cumnatei, fiecare
expresie de pe chipul ei.
— Îþi spun una ºi bunã , începu
Anna. Sînt sora lui, îi cunosc
caracterul ºi aceastã capacitate de a
uita tot, tot (îºi duse un deget la
frunte), aceastã capacitate de a se
lã sa acaparat cu totul, însã ºi de a se
cãi profund.
Acum nu crede, nu înþelege cum a
putut sã facã ceea ce a fãcut.
— Ba da, înþelege, înþelege ! o
întrerupse Dolly.
Dar mie… vã d cã pe mine mã uiþi…
Они, верно, говорили между
собою обо мне или, еще хуже,
умалчивали, – ты понимаешь?
– Опять ненавистью зажглись ее
глаза.
– И после этого он будет
говорить мне…
Что ж, я буду верить ему?
Никогда.
Нет, уж кончено все, все, что
составляло утешенье, награду
труда, мук…
Ты поверишь ли? я сей час учила
Гришу: прежде это бывало
радость, теперь мученье.
Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем
дети?
Ужасно то, что вдруг душа моя
перевернулась и вместо любви,
нежности у меня к нему одна
злоба, да, злоба. Я бы убила его
и…
– Душенька, Долли, я понимаю,
но не мучь себя.
Ты так оскорблена, так
возбуждена, что ты многое
видишь не так.
Долли затихла, и они минуты две
помолчали.
– Что делать, подумай , Анна,
помоги. Я все передумала и
ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать,
но сердце ее прямо отзывалось
на каждое слово, на каждое
выражение лица невестки.
– Я одно скажу, – начала Анна, – я
его сестра, я знаю его характер,
эту способность все, все забыть
(она сделала жест пред лбом), эту
способность полного увлечения,
но зато и полного раскаяния.
Он не верит, не понимает теперь,
как он мог сделать то, что сделал.
Нет, он понимает, он понимал! –
перебила Долли.
– Но я… ты, забываешь меня…
me...does it make it easier for
me?
‘Wait a minute.
When he told me, I will own I did
not realize all the awfulness of
your position.
I saw nothing but him, and that
the family was broken up. I felt
sorry for him, but after talking to
you, I see it, as a woman, quite
differently. I see your agony, and
I can’t tell you how sorry I am for
you!
But, Dolly, darling, I fully realize
your sufferings, only there is one
thing I don’t know; I don’t
know...I don’t know how much
love there is still in your heart
for him.
That you know—whether there
is enough for you to be able to
forgive him. If there is, forgive
him!’
‘No,’ Dolly was beginning, but
Anna cut her short, kissing her
hand once more.
‘I know more of the world than
you do,’ she said. ‘
I know how met like Stiva look at
it.
You speak of his talking of you
with her.
That never happened.
Such men are unfaithful, but
their home and wife are sacred
to them.
Somehow or other these women
are still looked on with contempt
by them, and do not touch on
their feeling for their family.
They draw a sort of line that
can’t be crossed between them
and their families.
I don’t understand it, but it is so.’
‘Yes, but he has kissed her..’
‘Dolly, hush, darling.
I saw Stiva when he was in love
with you.
I remember the time when he
came to me and cried, talking of
you, and all the poetry and
loftiness of his feeling for you,
and I know that the longer he
has lived with you the loftier you
have been in his eyes.
mie mi-e mai uºor ?
— Stai.
Cînd vorbeam cu el, îþi mã rturisesc,
încã nu înþelegeam întreaga oroare
a situaþiei tale.
Nu-l vedeam decît pe el ºi faptul cã
familia este distrusã . Mi-a fost milã
de el, dar acum, dupã ce am vorbit
cu tine, în calitatea mea de femeie,
vã d ºi altceva. Vã d suferinþele tale
ºi nu-þi pot spune ce milã mi-e de
tine !
Dolly, draga mea, îþi înþeleg perfect
suferinþele, dar nu-mi e cunoscut
un singur lucru. Nu ºtiu… nu ºtiu
cîtã iubire pentru el mai ai în
sufletul tã u.
Numai tu poþi ºti dacã ai suficientã
ca sã-l poþi ierta. Dacã ai, iartã -l !
— Nu, începu Dolly ; dar Anna o
întrerupse, sã rutîndu-i mîna încã o
datã .
— ªtiu mai bine lumea decît tine,
zise ea.
Îi cunosc pe cei ca Stiva ºi ºtiu ce
pã rere au despre asta.
Spui cã a vorbit cu ea despre tine.
Aºa ceva nu s-a întîmplat.
Aceºti oameni pot fi infideli, dar
pentru ei cã minul ºi soþia sînt
lucruri sfinte.
În mintea lor, aceste femei sînt
demne de dispreþ ºi nu-i împiedicã
sã þinã la familie.
Ei traseazã o linie de netrecut între
familie ºi ele.
Asta eu n-o înþeleg, dar aºa e.
— Da, dar a sã rutat-o…
— Dolly, draga mea, stai.
L-am vã zut pe Stiva cînd era
îndrã gostit de tine.
Îmi amintesc cum venea la mine ºi
plîngea, vorbind de tine, ºi ce
poezie, ce ideal erai tu pentru el ºi
ºtiu cã , cu cît mai lungã era perioada
trã itã lîngã tine, cu atît mai mult
creºteai în ochii lui.
разве мне легче?
– Постой .
Когда он говорил мне, признаюсь
тебе, я не понимала еще всего
ужаса твоего положения.
Я видела только его и то, что
семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив с тобой , я,
как женщина, вижу другое; я
вижу твои страдания, и мне, не
могу тебе сказать, как жаль тебя!
Но, Долли, душенька, я понимаю
твои страдания вполне, только
одного я не знаю: я не знаю… я не
знаю, насколько в душе твоей
есть еще любви к нему.
Это ты знаешь, – настолько ли
есть, чтобы можно было
простить. Если есть, то прости!
– Нет, – начала Долли; но Анна
прервала ее, целуя еще раз ее
руку.
– Я больше тебя знаю свет, –
сказала она.
– Я знаю этих людей , как Стива,
как они смотрят на это.
Ты говоришь, что он с ней
говорил об тебе.
Этого не было.
Эти люди делают неверности, но
свой домашний очаг и жена – это
для них святыня.
Как-то у них эти женщины
остаются в презрении и не
мешают семье.
Они какую-то черту проводят
непроходимую между семьей и
этим.
Я этого не понимаю, но это так.
– Да, но он целовал ее…
– Долли, постой , душенька. Я
Я видела Стиву, когда он был
влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он
приезжал ко мне и плакал, говоря
о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что
чем больше он с тобой жил, тем
выше ты для него становилась.
You know we have sometimes
laughed at him for putting in at
every word: ‘Dolly’s a marvelous
woman.
You have always been a divinity
for him, and you are that still,
and this has not been an
infidelity of the heart..’
But if it is repeated?’
‘It cannot be, as I understand it..’
‘Yes, but could you forgive it?’
‘I don’t know, I can’t judge....
Yes, I can,’ said Anna, thinking a
moment; and grasping the
position in her thought and
weighing it in her inner balance,
she added: ‘Yes, I can, I can, I can.
Yes, I could forgive it.
I could not be the same, no; but I
could forgive it, and forgive it as
though it had never been, never
been at all..’
‘Oh, of course,’ Dolly interposed
quickly, as though saying what
she had more than once thought,
‘else it would not be forgiveness.
If one forgives, it must be
completely, completely.
Come, let us go; I’ll take you to
your room,’ she said, getting up,
and on the way she embraced
Anna.
‘My dear, how glad I am you
came. It has made things better,
ever so much better.
The whole of that day Anna
spent at home, that’s to say at
the Oblonskys’, and received no
one, though some of her
acquaintances had already heard
of her arrival, and came to call;
the same day.
Anna spent the whole morning
with Dolly and the children.
She merely sent a brief note to
her brother to tell him that he
must not fail to dine at home.
‘Come, God is merciful,’ she
wrote.
Oblonsky did dine at home: the
conversation was general, and
his wife, speaking to him,
Rîdeam uneori cu soþul meu de el,
fiindcã la fiecare cuvînt adã uga :
„Dolly e o femeie extraordinarã “.
Ai fost ºi ai rãmas pentru el un idol,
iar aceastã rã tãcire nu-i vine din
suflet…
— Dar dacã aceastã rã tã cire se va
repeta ?
— E imposibil, dupã cîte înþeleg…
— Dar tu l-ai ierta?
— Nu ºtiu. Nu pot sã judec…
Ba pot, spuse Anna, dupã o clipã de
tã cere. ªi surprinzînd situaþia cu
gîndul ºi mã surînd-o pe cîntarul ei
interior, adã ugã : Da, pot, pot, pot.
Da, l-aº ierta.
Nu aº mai fi aceeaºi, desigur, dar l-aº
ierta ºi l-aº ierta ca ºi cum nimic nu
s-ar fi întîmplat.
— Da, fã rã îndoialã, o întrerupse
iute Dolly, ca ºi cum ar fi spus un
lucru la care se gîndise de multe ori.
Altfel n-ar mai fi vorba de iertare.
Dacã -i sã ierþi, apoi trebuie sã ierþi
totul, totul.
Hai sã mergem, am sã te conduc în
camera ta, spuse ea ridicîndu-se ºi,
din mers, o îmbrã þiºã pe Anna.
Draga mea, ce mult mã bucur cã ai
venit, ce mult mã bucur ! Mi-e mai
uºor, mi-e mult mai uºor.
Chapter 20
Toatã ziua aceea Anna ºi-o petrecu
acasã , adicã la Oblonski, ºi nu primi
pe nimeni, cu toate cã unele dintre
cunoºtinþele ei, apucînd sã afle cã
sosise, veniserã s-o vadã în aceeaºi
zi.
Anna îºi petrecu toatã dimineaþa cu
Dolly ºi copiii.
Doar îi trimise un bilet fratelui ei,
pentru ca acesta sã ia neapã rat
prînzul acasã.
„Vino, mare este mila lui
Dumnezeu“, îi scria ea.
Oblonski prînzi acasã ; discuþia fu
comunã , soþia vorbi cu el,
spunîndu-i „tu“, ceea ce nu se mai
Ведь мы смеялись, бывало, над
ним, что он к каждому слову
прибавлял: «Долли удивительная
женщина».
Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение
не души его…
– Но если это увлечение
повторится?
– Оно не может, как я понимаю…
– Да, но ты простила бы?
– Не знаю, не могу судить…
Нет, могу, – сказала Анна,
подумав; и, уловив мыслью
положение и свесив его на
внутренних весах, прибавила: –
Нет, могу, могу, могу.
Да, я простила бы.
Я не была бы тою же, да, но
простила бы, и так простила бы,
как будто этого не было, совсем
не было.
– Ну, разумеется, – быстро
прервала Долли, как будто она
говорила то, что не раз думала, –
иначе бы это не было прощение.
Если простить, то совсем, совсем.
Ну, пой дем, я тебя проведу в
твою комнату, – сказала она,
вставая, и по дороге Долли
обняла Анну.
– Милая моя, как я рада, что ты
приехала. Мне легче, гораздо
легче стало.
Весь день этот Анна провела
дома, то есть у Облонских, и не
принимала никого, так как уж
некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день.
Анна все утро провела с Долли и с
детьми.
Она только послала записочку к
брату, чтоб он непременно
обедал дома.
«Приезжай , бог милостив», –
писала она
Облонский обедал дома; разговор
был общий , и жена говорила с
ним, называя его «ты», чего
addressed him as ‘Stiva,’ as she
had not done before.
In the relations of the husband
and wife the same estrangement
still remained, but there was no
talk now of separation, and
Stepan Arkadyevitch saw the
possibility of explanation and
reconciliation.
Immediately after dinner Kitty
came in.
She knew Anna Arkadyevna, but
only very slightly, and she came
now to her sister’s with some
trepidation, at the prospect of
meeting this fashionable
Petersburg lady, whom everyone
spoke so highly of.
But she made a favorable
impression on Anna Arkadyevna
—she saw that at once.
But she made a favorable
impression on Anna Arkadyevna
—she saw that at once. Anna
was unmistakably admiring her
loveliness and her youth: before
Kitty knew where she was she
found herself not merely under
Anna’s sway, but in love with
her, as young girls do fall in love
with older and married women.
Anna was not like a fashionable
lady, nor the mother of a boy of
eight years old. In the elasticity
of her movements, the freshness
and the unflagging eagerness
which persisted in her face, and
broke out in her smile and her
glance, she would rather have
passed for a girl of twenty, had it
not been for a serious and at
times mournful look in her eyes,
which struck and attracted Kitty.
Kitty felt that Anna was perfectly
simple and was concealing
nothing, but that she had
another higher world of
interests inaccessible to her,
complex and poetic.
After dinner, when Dolly went
away to her own room, Anna
rose quickly and went up to her
brother, who was just lighting a
cigar.
întîmplase în ultimul timp.
În relaþiile dintre soþ ºi soþie
rã mînea aceeaºi înstrã inare, dar nici
nu se mai pomenea de despã rþire,
aºa cã Stepan35 Arkadici
întrevedea posibilitatea unei
explicaþii ºi a unei împã cã ri.
Imediat dupã masa de prînz sosi
Kitty.
O cunoºtea pe Anna Arkadievna, dar
foarte puþin ºi, pe drumul spre sora
ei, se întrebase cu spaimã cum o va
primi aceastã doamnã din înalta
societate a Petersburgului, pe care
toatã lumea o lã uda.
Dar îi plãcu Annei Arkadievna, ceea
ce Kitty vã zu din prima clipã.
Anna, evident, îi admira frumuseþea
ºi tinereþea, iar Kitty nici nu apucã
sã se dezmeticeascã ºi se ºi pomeni
nu doar sub influenþa ei, ci ºi
îndrã gostitã de ea, aºa cum sînt
capabile sã se îndrã gosteascã
tinerele fete de femeile mã ritate,
mai în vîrstã decît ele.
Anna nu semã na a doamnã din
înalta societate sau a mamã cu un
copil de opt ani, ci, prin supleþea
miºcã rilor, prin prospeþimea ºi
vioiciunea chipului ei, care se
strecura ba în zîmbet, ba în privire,
ar fi putut mai degrabã sã parã o
fatã de douã zeci de ani, dacã nu ar fi
avut expresia aceea serioasã , uneori
tristã , a ochilor, care o uimea ºi o
atrã gea pe Kitty.
Aceasta simþea cã Anna era cît se
poate de simplã ºi nu ascundea
nimic, dar cã avea în ea o altã lume
superioarã, a unor interese
inaccesibile ei, complicate ºi poetice.
Dupã masa de prînz, cînd Dolly
plecã în camera ei, Anna se ridicã
repede ºi se duse lîngã Oblonski,
care îºi aprindea o þigarã .
прежде не было.
В отношениях мужа с женой
оставалась та же отчужденность,
но уже не было речи о разлуке, и
Степан Аркадьич видел
возможность объяснения и
примирения.
Тотчас после обеда приехала
Кити.
Она знала Анну Аркадьевну, но
очень мало, и ехала теперь к
сестре не без страху пред тем, как
ее примет эта петербургская
светская дама, которую все так
хвалили.
Но она понравилась Анне
Аркадьевне, – это она увидела
сей час.
Анна, очевидно, любовалась ее
красотою и молодостью, и не
успела Кити опомниться, как она
уже чувствовала себя не только
под ее влиянием, но чувствовала
себя влюбленною в нее, как
способны влюбляться молодые
девушки в замужних и старших
дам
Анна непохожа была на светскую
даму или на мать восьмилетнего
сына, но скорее походила бы на
двадцатилетнюю девушку по
гибкости движений , свежести и
установившемуся на ее лице
оживлению, выбивавшему то в
улыбку, то во взгляд, если бы не
серьезное, иногда грустное
выражение ее глаз, которое
поражало и притягивало к себе
Кити.
Кити чувствовала, что Анна была
совершенно проста и ничего не
скрывала, но что в ней был
другой какой -то, высший мир
недоступных для нее интересов,
сложных и поэтических.
После обеда, когда Долли вышла
в свою комнату, Анна быстро
встала и подошла к брату,
который закуривал сигару.
‘Stiva,’ she said to him, winking
gaily, crossing him and glancing
towards the door, ‘go, and God
help you.’
He threw down the cigar,
understanding her, and departed
through the doorway.
When Stepan Arkadyevitch had
disappeared, she went back to
the sofa where she had been
sitting, surrounded by the
children.
Either because the children saw
that their mother was fond of
this aunt, or that they felt a
special charm in her themselves,
the two elder ones, and the
younger following their lead, as
children so often do, had clung
about their new aunt since
before dinner, and would not
leave her side.
. And it had become a sort of
game among them to sit a close
as possible to their aunt, to touch
her, hold her little hand, kiss it,
play with her ring, or even touch
the flounce of her skirt.
‘Come, come, as we were sitting
before,’ said Anna Arkadyevna,
sitting down in her place.
And again Grisha poked his little
face under her arm, and nestled
with his head on her gown,
beaming with pride and
happiness.
And when is your next ball?’ she
asked Kitty.
‘Next week, and a splendid ball.
One of those balls where one
always enjoys oneself.’
‘Why, are there balls where one
always enjoys oneself?’ Anna
said, with tender irony.
‘It’s strange, but there are.
At the Bobrishtchevs’ one always
enjoys oneself, and at the
Nikitins’ too, while at the
Mezhkovs’ it’s always dull.
Haven’t you noticed it?’
‘No, my dear, for me there are no
balls now where one enjoys
— Stiva, îi spuse ea, clipind veselã
spre el, fã cîndu-i cruce ºi arã tîndu-i
cu ochii spre uºã . Du-te ºi sã te ajute
Dumnezeu.
El o înþelese, aruncã þigara ºi
dispã ru îndã rã tul uºii.
Dupã ce Stepan Arkadici ieºi, ea se
întoarse pe canapeaua unde stã tuse
înconjuratã de copii.
Poate fiindcã vã zuserã cã mama lor
o iubeºte pe aceastã tanti, poate
fiindcã simþeau ei înºiºi un farmec
deosebit la ea, copiii cei mari ºi,
dupã ei, ºi cei mici, aºa cum li se
întîmplã adesea copiilor, se
agã þaserã încã înainte de prînz de
aceastã nouã tanti ºi se þineau scai
de ea.
ªi între ei avea loc un fel de joc,
adicã sã stea cît mai mult lîngã ea, s-
o atingã , s-o þinã de mîna ei micã, s-
o sã rute, sã se joace cu inelul ei sau
mã car sã punã mînuþele pe volanele
rochiei ei.
— Hai, aºezaþi-vã cum aþi stat mai
înainte, spuse Anna Arkadievna,
reluîndu-ºi locul.
ªi iarã ºi Griºa îºi strecurã capul sub
braþul ei, sprijinindu-ºi-l de rochia
ei ºi strã lucind de mîndrie ºi
fericire.
— Deci, cînd va fi balul ? o întrebã
ea pe Kitty.
— Sã ptã mîna viitoare, ºi va fi un bal
splendid.
Unul dintre acele baluri care sînt
întotdeauna amuzante.
— Existã baluri amuzante
întotdeauna ? întrebã Anna, cu o
ironie neaºteptatã.
— Ciudat, dar existã .
La Bobriºcev e întotdeauna
amuzant, la Nikitin de asemenea, iar
la Mejkov e întotdeauna plicticos.
Dumneavoastrã n-aþi remarcat ?
— Nu, draga mea, pentru mine nu
mai existã baluri la care sã mã
– Стива, – сказала она ему, весело
подмигивая, крестя его и
указывая на дверь глазами. –
Иди, и помогай тебе бог.
Он бросил сигару, поняв ее, и
скрылся за дверью.
Когда Степан Аркадьич ушел, она
вернулась на диван, где сидела
окруженная детьми.
Оттого ли, что дети видели, что
мама любила эту тетю, или
оттого, что они сами чувствовали
в ней особенную прелесть, но
старшие два, а за ними и
меньшие, как это часто бывает с
детьми, еще до обеда прилипли к
новой тете и не отходили от нее.
И между ними составилось что-то
вроде игры, стоящей в том, чтобы
как можно ближе сидеть подле
тети, дотрагиваться до нее,
держать ее маленькую руку,
целовать ее, играть с ее кольцом
или хоть дотрагиваться до
оборки ее платья.
– Ну, ну, как мы прежде сидели, –
сказала Анна Аркадьевна, садясь
на свое место.
И опять Гриша подсунул голову
под ее руку и прислонился
головой к ее платью и засиял
гордостью и счастьем.
– Так теперь когда же бал? –
обратилась она к Кити.
– На будущей неделе, и
прекрасный бал.
Один из тех балов, на которых
всегда весело.
– А есть такие, где всегда весело?
– с нежною насмешкой сказала
Анна.
– Странно, но есть.
У Бобрищевых всегда весело, у
Никитиных тоже, а у Мешковых
всегда скучно. Вы разве не
замечали?
– Нет, душа моя, для меня уж нет
таких балов, где весело, – сказала
oneself,’ said Anna, and Kitty
detected in her eyes that
mysterious world which was not
open to her.
‘For me there are some less dull
and tiresome.’
‘How can YOU be dull at a ball?’
‘Why should not I be dull at a
ball?’ inquired Anna.
Kitty perceived that Anna knew
what answer would follow.
‘Because you always look nicer
than anyone.’
Anna had the faculty of blushing.
She blushed a little, and said:
In the first place it’s never so;
and secondly, if it were, what
difference would it make to me?’
‘Are you coming to this ball?’
asked Kitty.
‘I imagine it won’t be possible to
avoid going.
Here, take it,’ she said to Tanya,
who was bulling the loosely-
fitting ring off her white,
slender-tipped finger.
‘I shall be so glad if you go.
I should so like to see you at a
ball.
‘Anyway, if I do go, I shall
comfort myself with the thought
that it’s a pleasure to you...
Grisha, don’t pull my hair. It’s
untidy enough without that,’ she
said, putting up a straying lock,
which Grisha had been playing
with.
‘I imagine you at the ball in lilac.’
‘And why in lilac precisely?’
asked Anna, smiling. ‘Now,
children, run along, run along.
Do you hear? Miss Hoole is
calling you to tea,’ she said,
tearing the children form her,
and sending them off to the
dining room.
‘I know why you press me to
come to the ball.
amuz, spuse Anna, ºi Kitty vã zu în
ochii ei lumea aceea deosebitã, care
nu era deschisã pentru ea.
Pentru mine nu existã decît baluri la
care nu-mi e chiar atît de greu ºi mã
plictisesc mai puþin…
— Cum se poate ca dumneavoastrã
sã vã plictisiþi la bal ?
— Adicã de ce eu nu m-aº putea
plictisi la baluri ? o întrebã Anna.
Kitty îºi dã du seama cã Anna ºtia ce
rã spuns va urma.
— Pentru cã dumneavoastrã sînteþi
întotdeauna cea mai frumoasã
dintre toate.
Anna era în stare sã roºeascã.
Roºi ºi spuse :
— În primul rînd, niciodatã nu-i aºa.
ªi în al doilea rînd, dacã ar fi aºa, ce
importanþã ar avea pentru mine ?
— Veþi merge la acest bal ? întrebã
Kitty.
— Cred cã-mi va fi imposibil sã nu
merg.
Poþi sã -l iei, îi spunea ea Taniei, care
încerca sã -i scoatã inelul ce-i
aluneca uºor pe degetul ei alb,
subþire la vîrf.
— Voi fi foarte bucuroasã dacã veþi
merge.
Þin foarte mult sã vã vã d la bal.
— Dacã voi fi nevoitã sã merg, cel
puþin mã voi consola cu gîndul cã
asta îþi va face dumitale o plã cere…
Griºa, nu mã mai trage de pã r, ºi aºa
mi s-a încîlcit de tot, spuse ea,
aranjîndu-ºi bucla alunecatã de
lîngã celelalte, cu care se juca
bã ieþelul.
— Vã imaginez la bal într-o rochie
liliachie, zise Kitty.
— De ce neapã rat liliachie ? se
interesã Anna, surîzînd. Ei, copii,
duceþi-vã, duceþi-vã . Auziþi doar cã
miss Hull vã cheamã la ceai, spuse
ea, îndepã rtîndu-i pe copii ºi
trimiþîndu-i în sufragerie.
De fapt, ºtiu de ce mã îndemni sã vin
la bal.
Анна, и Кити увидела в ее глазах
тот особенный мир, который ей
не был открыт.
– Для меня есть такие, на
которых менее трудно и скучно…
– Как может быть вам скучно на
бале?
– Отчего же мне не может быть
скучно на бале? – спросила Анна.
Кити заметила, что Анна знала,
какой последует ответ.
– Оттого, что вы всегда лучше
всех.
Анна имела способность
краснеть.
Она покраснела и сказала:
‘– Во-первых, никогда; а во-
вторых, если б это и было, то
зачем мне это?
– Вы поедете на этот бал? –
спросила Кити.
– Я думаю, что нельзя будет не
ехать.
Вот это возьми, – сказала она
Тане, которая стаскивала легко
сходившее кольцо с ее белого,
тонкого в конце пальца.
– Я очень рада буду, если вы
поедете
– Я бы так хотела вас видеть на
бале.
– По край ней мере, если придется
ехать, я буду утешаться мыслью,
что это сделает вам
удовольствие…
Гриша, не тереби, пожалуй ста,
они и так все растрепались, –
сказала она, поправляя
выбившуюся прядь волос,
которою играл Гриша.
– Я вас воображаю на бале в
лиловом.
– Отчего же непременно в
лиловом? – улыбаясь, спросила
Анна. – Ну, дети, идите, идите.
Слышите ли? Мисс Гуль зовет чай
пить, – сказала она, отрывая от
себя детей и отправляя их в
столовую.
– А я знаю, отчего вы зовете меня
на бал.
You expect a great deal of this
ball, and you want everyone to
be there to take part in it.’
‘How do you know? Yes.’
‘Oh! what a happy time you are
at,’ pursued Anna.
‘I remember, and I know that
blue haze like the mist on the
mountains in Switzerland.
That mist which covers
everything in that blissful time
when childhood is just ending,
and out of that vast circle, happy
and gay, there is a path growing
narrower and narrower, and it is
delightful and alarming to enter
the ballroom, bright and
splendid as it is....
Who has not been through it?’
Kitty smiled without speaking.
‘But how did she go through it?
How I should like to know all her
love story!’ thought Kitty,
recalling the unromantic
appearance of Alexey
Alexandrovitch, her husband.
I know something.
Stiva told me, and I congratulate
you. I liked him so much,’ Anna
continued. ‘I met Vronsky at the
railway station.’
‘Oh, was he there?’ asked Kitty,
blushing. ‘What was it Stiva told
you?’
‘Stiva gossiped about it all. And I
should be so glad...I traveled
yesterday with Vronsky’s
mother,’ she went on; ‘and his
mother talked without a pause of
him, he’s her favorite. I know
mothers are partial, but..’
‘What did his mother tell you?’
‘Oh, a great deal!
And I know that he’s her
favorite; still one can see how
chivalrous he is....
Well, for instance, she told me
that he had wanted to give up all
his property to his brother, that
he had done something
Aºtepþi multe de la acest bal ºi vrei
ca toþi sã vinã acolo ºi sã fie pã rtaºi.
— De unde ºtiþi ? Aºa e.
— O ! Ce vîrstã frumoasã , continuã
Anna.
Îmi aduc aminte ºi cunosc aceastã
ceaþã albastrã , precum cea din
munþii Elveþiei.
Ceaþa care acoperã totul la vîrsta
fericitã , cînd copilã ria e pe sfîrºite ºi
din acest cerc imens, fericit, vesel,
calea devine tot mai strîmtã ºi
pã trunzi în aceastã anfiladã cu
veselie ºi cu fricã, deºi e ºi
luminoasã , ºi fermecã toare…
Cine n-a trecut prin asta ?
Kitty tã cea ºi zîmbea.
„Dar cum a trecut ea prin toate
acestea ?
Tare-aº vrea sã ºtiu tot romanul
vieþii ei“, se gîndi Kitty, amintindu-
ºi înfã þiºarea nepoeticã a lui Aleksei
Aleksandrovici, soþul Annei.
— Sînt la curent într-o oarecare
mã surã.
Stiva mi-a spus ºi te felicit. Vronski
îmi place foarte mult, continuã
Anna. L-am întîlnit la garã .
— Ah, a fost acolo ? întrebã Kitty,
roºind. Dar ce v-a spus Stiva ?
— Vrute ºi nevrute, adicã tot. ªi m-
aº bucura foarte mult. Am cã lã torit
ieri cu mama lui Vronski, continuã
ea, care mi-a vorbit tot timpul
numai despre el. E fiul ei preferat.
ªtiu cã mamele sînt pã rtinitoare,
dar…
— ªi ce v-a povestit mama lui ?
— Ah, multe !
ªtiu cã e favoritul ei, dar se vede cã e
un gentleman…
De pildã, mi-a spus cã a vrut sã-i
lase toatã averea fratelui lui, cã în
copilã rie a mai fã cut ceva
neobiºnuit, cã a salvat o femeie de la
Вы ждете много от этого бала, и
вам хочется, чтобы все тут были,
все принимали участие.
– Почем вы знаете? Да
– О! как хорошо ваше время, –
продолжала Анна.
– Помню и знаю этот голубой
туман, вроде того, что на горах в
Швей царии.
Этот туман, который покрывает
все в блаженное то время, когда
вот-вот кончится детство, и из
этого огромного круга,
счастливого, веселого, делается
путь все уже и уже, и весело и
жутко входить в эту анфиладу,
хотя она кажется и светлая и
прекрасная…
Кто не прошел через это?
Кити молча улыбалась.
«Но как же она прошла через это?
Как бы я желала знать весь ее
роман», – подумала Кити,
вспоминая непоэтическую
наружность Алексея
Александровича, ее мужа.
– Я знаю кое-что. Стива мне
говорил, и поздравляю вас, он
мне очень нравится, –
продолжала Анна, – я встретила
Вронского на железной дороге.
– Ах, он был там? – опросила
Кити покраснев. – Что же Стива
сказал вам?
– Стива мне все разболтал. И я
очень была бы рада. Я ехала
вчера с матерью Вронского, –
продолжала она, – и мать, не
умолкая, говорила мне про него;
это ее любимец; я знаю, как
матери пристрастны, но…
– Что ж мать рассказывала вам?
– Ах, много!
И я знаю, что он ее любимец, но
все-таки видно, что это рыцарь…
Ну, например, она рассказывала,
что он хотел отдать все
состояние брату, что он в детстве
еще что-то необыкновенное
extraordinary when he was
quite a child, saved a woman out
of the water.
He’s a hero, in fact,’ said Anna,
smiling and recollecting the two
hundred roubles he had given at
the station.
But she did not tell Kitty about
the two hundred roubles.
For some reason it was
disagreeable to her to think of it.
She felt that there was
something that had to do with
her in it, and something that
ought not to have been.
‘She pressed me very much to go
and see her,’ Anna went on; ‘and
I shall be glad to go to see her
tomorrow.
Stiva is staying a long while in
Dolly’s room, thank God,’ Anna
added, changing the subject, and
getting up, Kitty fancied,
displeased with something.
‘No, I’m first! No, I!’ screamed
the children, who had finished
tea, running up to their Aunt
Anna.
‘All together,’ said Anna, and she
ran laughing to meet them, and
embraced and swung round all
the throng of swarming children,
shrieking with delight.
Dolly came out of her room to
the tea of the grown-up people.
Stepan Arkadyevitch did not
come out.
He must have left his wife’s
room by the other door.
‘I am afraid you’ll be cold
upstairs,’ observed Dolly,
addressing Anna; ‘I want to
move you downstairs, and we
shall be nearer.’
‘Oh, please, don’t trouble about
me,’ answered Anna, looking
intently into Dolly’s face, trying
to make out whether there had
been a reconciliation or not.
‘It will be lighter for you here,’
answered her sister-in- law.
‘I assure you that I sleep
everywhere, and always like a
marmot.’
înec.
Într-un cuvînt, e un erou, spuse
Anna, zîmbind ºi amintindu-ºi de
cele douã sute de ruble pe care
Vronski le donase la garã .
Dar nu pomeni de aceºti bani.
Cine ºtie de ce, amintirea lor îi era
dezagreabilã .
Simþea cã în acest gest era ceva care
o privea pe ea, ceva care nu trebuia
sã se întîmple.
— A insistat foarte mult sã trec pe la
ea, continuã Anna. M-aº bucura s-o
vã d pe bã trînã ºi mîine o sã merg s-
o vizitez.
Totuºi, slavã Domnului, Stiva stã
destul de mult în budoarul lui Dolly,
adã ugã ea, schimbînd subiectul
discuþiei ºi ridicîndu-se, dupã cum i
se pã ru lui Kitty, nemulþumitã de
ceva.
— Nu, eu sînt primul ! Ba eu !
strigau copiii, care îºi bã userã ceaiul
ºi acum dã deau fuga la tanti Anna.
— Toþi deodatã ! spuse Anna ºi,
zîmbind, fugi cã tre ei, îmbrã þiºã ºi
rostogoli pe jos toatã grã mada
copiilor, care se zbã teau ºi þipau de
încîntare.
La ceai, Dolly ieºi din camera ei.
Stepan Arkadici nu-ºi fã cu apariþia.
Probabil cã ieºise din camera soþiei
pe uºa din dos.
— Mã tem cã o sã -þi fie frig la etaj,
spuse Dolly, adresîndu-i-se Annei.
Vreau sã te mut la parter, unde o sã
fim mai aproape una de alta.
— Ah, te rog, nu vã faceþi griji
pentru mine, rã spunse Anna,
privind atent chipul lui Dolly ºi
încercînd sã -ºi dea seama dacã
împã carea avusese loc.
— Aici o sã ai mai multã luminã , zise
cumnata.
— Þi-am spus doar cã dorm
buºtean oriunde ºi oricînd.
сделал, спас женщину из воды.
Словом, герой , – сказала Анна,
улыбаясь и вспоминая про эти
двести рублей , которые он дал на
станции.
Но она не рассказала про эти
двести рублей .
Почему-то ей неприятно было
вспоминать об этом.
Она чувствовала, что в этом было
что-то касающееся до нее и
такое, чего не должно было быть.
– Она очень просила меня
поехать к ней , – продолжала
Анна, – и я рада повидать
старушку и завтра поеду к ней .
Однако, слава богу, Стива долго
остается у Долли в кабинете, –
прибавила Анна, переменяя
разговор и вставая, как
показалось Кити, чем-то
недовольная.
– Нет, я прежде! нет, я! – кричали
дети, окончив чай и выбегая к
тете Анне.
– Все вместе! – сказала Анна и,
смеясь, побежала им навстречу и
обняла и повалила всю эту кучу
копошащихся и визжащих от
восторга детей …
К чаю больших Долли вышла из
своей комнаты.
Степан Аркадьич не выходил.
Он, должно быть, вышел из
комнаты жены задним ходом.
– Я боюсь, что тебе холодно будет
наверху, – заметила Долли,
обращаясь к Анне, – мне хочется
перевести тебя вниз, и мы ближе
будем.
– Ах, уж, пожалуй ста, обо мне не
заботьтесь, – отвечала Анна,
вглядываясь в лицо Долли и
стараясь понять, было или не
было примирения.
– Тебе светло будет здесь, –
отвечала невестка
. – Я тебе говорю, что я сплю
везде и всегда, как сурок.
‘What’s the question?’ inquired
Stepan Arkadyevitch, coming out
of his room and addressing his
wife.
From his tone both Kitty and
Anna knew that a reconciliation
had taken place.
‘I want to move Anna
downstairs, but we must hang
up blinds. No one knows how to
do it; I must see to it myself,’
answered Dolly addressing him.
‘God knows whether they are
fully reconciled,’ thought Anna,
hearing her tone, cold and
composed.
‘Oh, nonsense, Dolly, always
making difficulties,’ answered
her husband.
‘Come, I’ll do it all, if you like..’
‘Yes, They must be reconciled,’
thought Anna.
‘I know how you do everything,’
answered Dolly.
‘You tell Matvey to do what can’t
be done, and go away yourself,
leaving him to make a muddle of
everything,’ and her habitual,
mocking smile curved the
corners of Dolly’s lips as she
spoke.
‘Full, full reconciliation, full,’
thought Anna; ‘thank God!’ and
rejoicing that she was the cause
of it, she went up to Dolly and
kissed her
‘Not at all. Why do you always
look down on me and Matvey?’
said Stepan Arkadyevitch,
smiling hardly perceptibly, and
addressing his wife.
The whole evening Dolly was, as
always, a little mocking in her
tone to her husband, while
Stepan Arkadyevitch was happy
and cheerful, but not so as to
seem as though, having been
forgiven, he had forgotten his
offense.
At half-past nine o’clock a
particularly joyful and pleasant
family conversation over the tea-
table at the Oblonskys’ was
broken up by an apparently
— Despre ce-i vorba ? întrebã
Stepan Arkadici, ieºind din cabinet
ºi adresîndu-i-se soþiei.
Dupã tonul lui, Kitty ºi Anna
pricepurã cã împãcarea se
produsese.
— Vreau s-o mut pe Anna jos, dar
trebuie sã schimb draperiile. Nimeni
nu se pricepe la asta, trebuie sã le
schimb cu mîna mea, rã spunse
Dolly, adresîndu-i-se soþului.
„Doamne, oare s-or fi împãcat de
tot ?“ se gîndi Anna, auzind tonul ei
rece ºi calm.
— Ah, Dolly, mereu complici
lucrurile, spuse soþul.
Dacã vrei, fac eu totul…
„Da, se pare cã s-au împãcat“, îºi zise
Anna.
— ªtiu eu cum le faci tu pe toate,
replicã Dolly.
O sã-i spui lui Matvei sã facã ceea ce
nu se poate face, tu o sã pleci, iar el
o sã încurce totul. ªi zîmbetul
obiºnuit, puþin ironic, încreþea
buzele lui Dolly în timp ce vorbea.
„Împã carea e deplinã, completã , se
gîndi Anna. Slavã Domnului !“ ªi
bucurîndu-se cã împãcarea era
opera ei, se apropie de Dolly ºi o
sã rutã .
— Ba nu ! De ce ne dispreþuieºti pe
mine ºi pe Matvei ? întrebã Stepan
Arkadici, zîmbind aproape
imperceptibil ºi adresîndu-i-se
soþiei.
Toatã seara, ca întotdeauna, Dolly a
fost puþin ironicã faþã de soþul ei,
iar Stepan Arkadici s-a arã tat
mulþumit ºi bucuros, dar nu prea
tare, ca nu cumva, fiind iertat, sã
arate cã ºi-a uitat vina.
.La ora nouã ºi jumã tate, discuþia de
familie, deosebit de veselã ºi
agreabilã, purtatã la masa de ceai a
familiei Oblonski, a fost tulburatã de
o întîmplare aparent foarte simplã ,
– О чем это? – спросил Степан
Аркадьич, выходя из кабинета и
обращаясь к жене.
По тону его и Кити и Анна сей час
поняли, что примирение
состоялось
– Я Анну хочу перевести вниз, но
надо гардины перевесить. Никто
не сумеет сделать, надо самой , –
отвечала Долли, обращаясь к
нему.
«Бог знает, вполне ли
помирились?» – подумала Анна,
услышав ее тон, холодный и
спокой ный
– Ах, полно, Долли, все делать
трудности, – сказал муж.
– Ну, хочешь, я все сделаю…
«Да, должно быть помирились», –
подумала Анна.
– Знаю, как ты все сделаешь, –
отвечала Долли,
– скажешь Матвею сделать то,
чего нельзя сделать, а сам
уедешь, а он все перепутает, – и
привычная насмешливая улыбка
морщила концы губ Долли, когда
она говорила это.
«Полное, полное примиренье,
полное, – подумала Анна, – слава
богу!» – и, радуясь тому, что она
была причиной этого, она
подошла к Долли и поцеловала
ее.
– Совсем нет, отчего ты так
презираешь нас с Матвеем? –
сказал Степан Аркадьич,
улыбаясь чуть заметно и
обращаясь к жене.
Весь вечер, как всегда, Долли
была слегка насмешлива по
отношению к мужу, а Степан
Аркадьич доволен и весел, но
настолько, чтобы не показать,
что он, будучи прощен, забыл
свою вину.
В половине десятого особенно
радостная и приятная вечерняя
семей ная беседа за чай ным
столом у Облонских была
нарушена самым, по-видимому,
simple incident. . But this simple
incident for some reason struck
everyone as strange.
Talking about common
acquaintances in Petersburg,
Anna got up quickly.
‘She is in my album,’ she said;
‘and, by the way, I’ll show you by
Seryozha,’ she added, with a
mother’s smile of pride.
Towards ten o’clock, when she
usually said good-night to her
son, and often before going to a
ball put him to bed herself, she
felt depressed at being so far
from him; and whatever she was
talking about, she kept coming
back in thought to her curly-
headed Seryozha.
She longed to look at his
photograph and talk of him.
Seizing the first pretext, she got
up, and with her light, resolute
step went for her album.
The stairs up to her room came
out on the landing of the great
warm main staircase.
Just as she was leaving the
drawing room, a ring was heard
in the hall.
‘Who can that be?’ said Dolly.
‘It’s early for me to be fetched,
and for anyone else it’s late,’
observed Kitty.
‘Sure to be someone with papers
for me,’ put in Stepan
Arkadyevitch. When Anna was
passing the top of the staircase, a
servant was running up to
announce the visitor, while the
visitor himself was standing
under a lamp.
Anna glancing down at once
recognized Vronsky, and a
strange feeling of pleasure and
at the same time of dread of
something stirred in her heart
He was standing still, not taking
off his coat, pulling something
out of his pocket.
At the instant when she was just
dar aceastã întîmplare foarte
simplã , cine ºtie de ce, le pã ru
tuturor bizarã.
Conversînd despre cunoºtinþele
comune de la Petersburg, Anna se
ridicã repede.
— O am în album, spuse ea. Cu
aceastã ocazie, vi-l arã t ºi pe Serioja
al meu, adã ugã ea, cu un zîmbet de
mîndrie maternã .
Aproape de ora zece, cînd de obicei
îi spunea „noapte bunã “ fiului ei ºi
adeseori, înainte de a pleca la vreun
bal, îl culca chiar ea, se întristase cã
era acum atît de departe de bã iat ; ºi
oricare ar fi fost subiectul discuþiei,
gîndul îi revenea mereu la Serioja al
ei cel cîrlionþat.
Acum simþea nevoia sã-i vadã
fotografia ºi sã vorbeascã despre el.
Profitînd de primul pretext, se ridicã
ºi, cu mersul ei uºor, ferm, se duse
dupã album.
Scara care ducea sus, în camera ei,
pornea din vestibulul încã lzit, spre
care dã dea scara principalã, de la
intrare.
Cînd ea ieºi din salon, în vestibul se
auzi soneria.
— Cine sã fie ? întrebã Dolly.
— Dacã a venit cineva dupã mine, e
prea devreme, iar pentru un strã in e
prea tîrziu, observã Kitty.
— Trebuie sã fie niºte hîrtii pentru
mine, adã ugã Stepan Arkadici ºi,
cînd Anna trecu pe lîngã scara
principalã, un servitor urca treptele
ca sã -l anunþe pe vizitator, care se
postase lîngã lampã.
Privind în jos, Anna îl recunoscu de
îndatã pe Vronski ºi în inima ei se
zvîrcoli un sentiment ciudat de
bucurie amestecatã cu spaimã.
El stã tea în picioare, fã rã sã -ºi
dezbrace paltonul ºi scoþînd ceva
din buzunar.
În clipa cînd ea ajungea la mijlocul
простым событием, но это
простое событие почему-то всем
показалось странным.
Разговорившись об общих
петербургских знакомых, Анна
быстро встала.
– Она у меня есть в альбоме, –
сказала она, – да и кстати я
покажу моего Сережу, –
прибавила она с гордою
материнскою улыбкой .
К десяти часам, когда она
обыкновенно прощалась с сыном
и часто сама, пред тем как ехать
на бал, укладывала его, ей стало
грустно, что она так далеко от
него; и о чем бы ни говорили, она
нет-нет и возвращалась мыслью
к своему кудрявому Сереже.
Ей захотелось посмотреть на его
карточку и поговорить о нем.
Воспользовавшись первым
предлогом, она встала и своею
легкою, решительною походкой
пошла за альбомом.
Лестница наверх, в ее комнату,
выходила на площадку большой
входной теплой лестницы.
В то время, как она выходила из
гостиной , в передней
послышался звонок.
– Кто это может быть? – сказала
Долли.
– За мной рано, а еще кому-
нибудь поздно, – заметила Кити.
– Верно, с бумагами, – прибавил
Степан Аркадьич, и, когда Анна
проходила мимо лестницы, слуга
взбегал наверх, чтобы доложить
о приехавшем, а сам приехавший
стоял у лампы.
Анна, взглянув вниз, узнала
тотчас же Вронского, и странное
чувство удовольствия и вместе
страха чего-то вдруг
шевельнулось у нее в сердце.
Он стоял, не снимая пальто, и
что-то доставал из кармана.
В ту минуту как она поравнялась
facing the stairs, he raised his
eyes, caught sight of her, and
into the expression of his face
there passed a shade of
embarrassment and dismay.
With a slight inclination of her
head she passed, hearing behind
her Stepan Arkadyevitch’s loud
voice calling him to come up, and
the quiet, soft, and composed
voice of Vronsky refusing
When Anna returned with the
album, he was already gone, and
Stepan Arkadyevitch was telling
them that he had called to
inquire about the dinner they
were giving next day to a
celebrity who had just arrived.
‘And nothing would induce him
to come up. What a queer fellow
he is!’ added Stepan
Arkadyevitch.
Kitty blushed. She thought that
she was the only person who
knew why he had come, and why
he would not come up. ‘He has
been at home,’ she thought, ‘and
didn’t find me, and thought I
should be here, but he did not
come up because he thought it
late, and Anna’s here.’
All of them looked at each other,
saying nothing, and began to
look at Anna’s album.
There was nothing either
exceptional or strange in a man’s
calling at half-past nine on a
friend to inquire details of a
proposed dinner party and not
coming in, but it seemed strange
to all of them.
Above all, it seemed strange and
not right to Anna.
The ball was only just beginning
as Kitty and her mother walked
up the great staircase, flooded
with light, and lined with flowers
and footmen in powder and red
coats.
. From the rooms came a
constant, steady hum, as from a
hive, and the rustle of
scã rii, Vronski se uitã în sus, o vã zu
ºi în expresia chipului i se insinuã o
umbrã de jenã ºi de spaimã .
Înclinîndu-ºi uºor capul, Anna urcã
mai departe ºi în urma ei se auzi
vocea tare a lui Stepan Arkadici,
care-l chema sã intre, ºi vocea
înceatã , moale ºi calmã a lui
Vronski, care refuza.
Cînd Anna se întoarse cu albumul,
Vronski nu mai era ºi Stepan
Arkadici îi spuse cã acesta venise sã
se intereseze de dineul pe care îl
dã deau a doua zi în cinstea unei
celebre artiste aflate în turneu.
— N-a vrut sã intre nici în ruptul
capului. E cam ciudat… adã ugã
Stepan Arkadici.
Kitty roºi. Credea cã doar ea a
înþeles de ce a venit Vronski ºi de ce
n-a vrut sã intre. „A fost la noi, se
gîndi ea, nu m-a gã sit acasã ºi ºi-a
dat seama cã -s aici. Dar n-a intrat
pentru cã a crezut cã -i tîrziu ºi ºtia
cã Anna e aici.“
Se uitarã cu toþii unii la alþii fã rã sã
spunã nimic ºi începurã sã
rã sfoiascã albumul Annei.
Nu era nimic neobiºnuit, nici ciudat
în faptul cã un om a trecut pe la un
prieten la nouã ºi jumã tate ca sã afle
amã nunte despre dineul pe care-l
proiectaserã , dar tuturor gestul li se
pã ru bizar.
Mai ales Annei aceastã vizitã i se
pã ru ciudatã ºi îi fãcu o impresie
proastã .
Chapter 22
Balul de-abia începuse, cînd Kitty ºi
mama ei pã ºirã pe scara mare,
inundatã de lumini, înþesatã de flori
ºi valeþi pudraþi, îmbrã caþi în
livrele roºii.
Din sã li rã zbã tea foºnetul vînzolelii,
care rã suna uniform precum
zumzetul albinelor într-un stup, ºi în
с серединой лестницы; он поднял
глаза, увидал ее, и в выражении
его лица сделалось что-то
пристыженное и испуганное.
Она, слегка наклонив голову,
прошла, а вслед за ней
послышался громкий голос
Степана Аркадьича, звавшего его
вой ти, и негромкий , мягкий и
спокой ный голос
отказывавшегося Вронского.
Когда Анна вернулась с
альбомом, его уже не было, и
Степан Аркадьич рассказывал,
что он заезжал узнать об обеде,
который они завтра давали
приезжей знаменитости.
– И ни за что не хотел вой ти.
Какой -то он странный , –
прибавил Степан Аркадьич.
Кити покраснела. Она думала, что
она одна поняла, зачем он
приезжал и отчего не вошел. «Он
был у нас, – думала она, – и не
застал и подумал, я здесь; но не
вошел, оттого что думал –
поздно, и Анна здесь».
Все переглянулись, ничего не
сказав, и стали смотреть альбом
Анны.
Ничего не было ни
необыкновенного, ни странного в
том, что человек заехал к
приятелю в половине десятого
узнать подробности затеваемого
обеда и не вошел; но всем это
показалось странно.
Более всех странно и нехорошо
это показалось Анне.
Бал только что начался, когда
Кити с матерью входила на
большую, уставленную цветами и
лакеями в пудре и красных
кафтанах, залитую светом
лестницу.
Из зал несся стоявший в них
равномерный , как в улье, шорох
движенья, и, пока они на
movement; and while on the
landing between trees they gave
last touches to their hair and
dresses before the mirror, they
heard from the ballroom the
careful, distinct notes of the
fiddles of the orchestra
beginning the first waltz.
A little old man in civilian dress,
arranging his gray curls before
another mirror, and diffusing an
odor of scent, stumbled against
them on the stairs, and stood
aside, evidently admiring Kitty,
whom he did not know.
A beardless youth, one of those
society youths whom the old
Prince Shtcherbatsky called
‘young bucks,’ in an exceedingly
open waistcoat, straightening his
white tie as he went, bowed to
them, and after running by, came
back to ask Kitty for a quadrille.
As the first quadrille had already
been given to Vronsky, she had
to promise this youth the
second.
An officer, buttoning his glove,
stood aside in the doorway, and
stroking his mustache, admired
rosy Kitty.
Although her dress, her coiffure,
and all the preparations for the
ball had cost Kitty great trouble
and consideration, at this
moment she walked into the
ballroom in her elaborate tulle
dress over a pink slip as easily
and simply as though all the
rosettes and lace, all the minute
details of her attire, had not cost
her or her family a moment’s
attention, as though she had
been born in that tulle and lace,
with her hair done up high on
her head, and a rose and two
leaves on the top of it.
When, just before entering the
ballroom, the princess, her
mother, tried to turn right side
out of the ribbon of her sash,
Kitty had drawn back a little.
She felt that everything must be
timp ce ele, în vestibulul plin de площадке между деревьями
arbuºti, îºi aranjau coafurile în faþa оправляли перед зеркалом
oglinzii, se auzirã sunetele precaute прически и платья, из залы
ºi clare ale viorilor din orchestrã , послышались осторожно-
care atacau primul tur de vals. отчетливые звуки скрипок
оркестра, начавшего первый
вальс.
Un bã trînel în haine civile, care-ºi Штатский старичок,
netezise tîmplele cã runte în faþa оправлявший свои седые височки
altei oglinzi ºi împrã ºtia în jur miros у другого зеркала и изливавший
de parfum, se încruciºã cu ele pe от себя запах духов, столкнулся с
scarã ºi le fã cu loc sã treacã , ними на лестнице и
admirînd-o vizibil pe Kitty, pe care посторонился, видимо любуясь
n-o cunoºtea. незнакомою ему Кити.
Un tînã r fã rã barbã , unul dintre Безбородый юноша, один из тех
aceia pe care prinþul ªcerbaþki îi светских юношей , которых
poreclea tontã lã i, trecu pe lîngã ele старый князь Щербацкий
îndreptîndu-ºi din mers cravata называл тютьками, в
albã , le salutã, apoi se întoarse ºi o чрезвычай но открытом жилете,
invitã pe Kitty la cadril. оправляя на ходу белый галстук,
поклонился им и, пробежав мимо,
вернулся, приглашая Кити на
кадриль.
Primul cadril îi fusese promis lui Первая кадриль была уж отдана
Vronski, astfel încît trebui sã i-l Вронскому, она должна была
ofere acestui tînã r pe al doilea. отдать этому юноше вторую.
Un ofiþer, care-ºi încheia o mã nuºã , Военный , застегивая перчатку,
se dã du deoparte din faþa uºii ºi, сторонился у двери и,
mîngîindu-ºi mustaþa, o admira pe поглаживая усы, любовался на
Kitty, care arã ta foarte bine în розовую Кити.
rochia roz.
Cu toate cã toaleta, coafura ºi toate Несмотря на то, что туалет,
pregã tirile pentru bal o costaserã pe прическа и все приготовления к
Kitty destulã muncã ºi imaginaþie, балу стоили Кити больших
acum, îmbrã catã în rochia ei de tul, трудов и соображений , она
complicatã, cu dublurã roz, pã ºea la теперь, в своем сложном тюлевом
bal atît de degajat ºi de simplu, de платье на розовом чехле,
parcã tuturor acestor rozete, вступала на бал так свободно и
dantele ºi tuturor amã nuntelor просто, как будто все эти
toaletei ea ºi ai casei nu le розетки, кружева, все
acordaserã nici un moment de подробности туалета не стоили
atenþie, de parcã 43 87 s-ar fi nã scut ей и ее домашним ни минуты
în acest tul, în aceste dantele, cu внимания, как будто она
aceastã coafurã înaltã , cu un родилась в этом тюле, кружевах,
trandafir ºi douã frunze în vîrf. с этою высокою прической , с
розой и двумя листками наверху
ее.
Cînd bã trîna prinþesã , înainte de la Когда старая княгиня пред
intra în salon, voi sã -i aranjeze o входом в залу хотела оправить на
panglicã rã sucitã de la cordon, Kitty ней завернувшуюся ленту пояса,
se trase un pic deoparte. Кити слегка отклонилась.
Simþea cã totul trebuie sã fie de la Она чувствовала, что все само
right of itself, and graceful, and
nothing could need setting
straight.
It was one of Kitty’s best days.
Her dress was not
uncomfortable anywhere; her
lace berthe did not droop
anywhere; her rosettes were not
crushed nor torn off; her pink
slippers with high, hollowed-out
heels did not pinch, but
gladdened her feet; and the thick
rolls of fair chignon kept up on
her head as if they were her own
hair.
All the three buttons buttoned
up without tearing on the long
glove that covered her hand
without concealing its lines.
The black velvet of her locket
nestled with special softness
round her neck. That velvet was
delicious; at home, looking at her
neck in the looking glass, Kitty
had felt that that velvet was
speaking.
About all the rest there might be
a doubt, but the velvet was
delicious.
Kitty smiled here too, at the ball,
when she glanced at it in the
glass.
Her bare shoulders and arms
gave Kitty a sense of chill
marble, a feeling she particularly
liked.
Her eyes sparkled, and her rosy
lips could not keep from smiling
from the consciousness of her
own attractiveness.
She had scarcely entered the
ballroom and reached the throng
of ladies, all tulle, ribbons, lace,
and flowers, waiting to be asked
to dance—Kitty was never one
of that throng—when she was
asked for a waltz, and asked by
the best partner, the first star in
the hierarchy of the ballroom, a
renowned director of dances, a
married man, handsome and
well- built, Yegorushka
Korsunsky.
He had only just left the
sine frumos ºi graþios în toaleta ei ºi
cã nu mai trebuie aranjat nimic.
Kitty era într-una din zilele ei faste.
Rochia n-o strîngea nicã ieri, ºalul de
dantelã nu-i aluneca de pe umeri,
rozetele nu se ºifonau ºi nu se
rupeau ; pantofii roz, cu tocuri
înalte, nu-i strîngeau, ci îi înveseleau
picioarele ; meºele dese ºi blonde se
aranjau bine pe capul mic, ca ºi cum
ar fi fost pã rul ei. L
La mã nuºa lungã , care i se mula pe
braþ, fã rã sã -i schimbe forma, nu
cã zuse nici un nasture, toþi trei erau
încheiaþi.
Panglica neagrã de velur a
medalionului era o minunã þie ºi îi
înconjura graþios gîtul ; acasã,
privind-o în oglindã , Kitty simþise
cã aceastã panglicã de velur avea
grai.
De toate celelalte se putea îndoi, dar
panglica de velur era o minune.
Privind-o în oglindã , Kitty zîmbi ºi
aici, la bal.
În umerii dezgoliþi ºi în braþele ei
goale se simþea o rã coare
marmoreanã , senzaþie care lui Kitty
îi plã cea în mod deosebit.
Ochii îi strã luceau ºi buzele rumene
nu puteau sã nu zîmbeascã , ºtiindu-
se atît de fermecã toare.
Nu apucã sã intre în salon ºi sã
ajungã la grupul doamnelor, alcã tuit
din tul, panglici, dantele ºi flori, aflat
în aºteptarea invitaþiilor la dans
(Kitty nu zã bovea niciodatã în acest
grup), cã o ºi invitã cineva la vals ºi
o invitã cel mai bun, cel mai
important cavaler din ierarhia
balurilor, celebrul dirijor de baluri,
maestrul de ceremonii Egoruºka
Korsunski, un bã rbat cã sã torit,
frumos ºi elegant.
De-abia pã rã sind-o pe contesa
собою должно быть хорошо и
грациозно на ней и что
поправлять ничего не нужно.
Кити была в одном из своих
счастливых дней .
Платье не теснило нигде, нигде
не спускалась кружевная берта,
розетки не смялись и не
оторвались; розовые туфли на
высоких выгнутых каблуках не
жали, а веселили ножку, Густые
косы белокурых волос держались
как свои на маленькой головке.
Пуговицы все три застегнулись,
не порвавшись, на высокой
перчатке, которая обвила ее руку,
не изменив ее формы.
Черная бархатка медальона
особенно нежно окружила шею.
ю. Бархатка эта была прелесть, и
дома, глядя в зеркало на свою
шею, Кити чувствовала, что эта
бархатка говорила.
Во всем другом могло еще быть
сомненье, но бархатка была
прелесть.
Кити улыбнулась и здесь на
бале, взглянув на нее в зеркало.
В обнаженных плечах и руках
Кити чувствовала холодную
мраморность, чувство, которое
она особенно любила.
Глаза блестели, и румяные губы
не могли не улыбаться от
сознания своей
привлекательности.
Не успела она вой ти в залу и
дой ти до тюлево-ленто-
кружевно-цветной толпы дам,
ожидавших приглашения
танцевать (Кити никогда не
стаивала в этой толпе), как уж ее
пригласили на вальс, и пригласил
лучший кавалер, главный
кавалер по бальной иерархии,
знаменитый дирижер балов,
церемоний мей стер, женатый ,
красивый и статный мужчина
Егорушка Корсунский .
Только что оставив графиню
Countess Bonina, with whom he
had danced the first half of the
waltz, and, scanning his kingdom
—that is to say, a few couples
who had started dancing—he
caught sight of Kitty, entering,
and flew up to her with that
peculiar, easy amble which is
confined to directors of balls.
Without even asking her if she
cared to dance, he put out his
arm to encircle her slender
waist.
She looked round for someone to
give her fan to, and their hostess,
smiling to her, took it.
‘How nice you’ve come in good
time,’ he said to her, embracing
her waist; ‘such a bad habit to be
late.’
’ Bending her left hand, she laid
it on his shoulder, and her little
feet in their pink slippers began
swiftly, lightly, and rhythmically
moving over the slippery floor in
time to the music.
‘It’s a rest to waltz with you,’ he
said to her, as they fell into the
first slow steps of the waltz.
‘It’s exquisite—such lightness,
precision.’ He said to her the
same thing he said to almost all
his partners whom he knew well.
She smiled at his praise, and
continued to look about the
room over his shoulder.
She was not like a girl at her first
ball, for whom all faces in the
ballroom melt into one vision of
fairyland. And she was not a girl
who had gone the stale round of
balls till every face in the
ballroom was familiar and
tiresome. But she was in the
middle stage between these two;
she was excited, and at the same
time she had sufficient self-
possession to be able to observe.
In the left corner of the ballroom
she saw the cream of society
gathered together.
There— incredibly naked—was
the beauty Lidi, Korsunsky’s
wife; there was the lady of the
house; there shone the bald head
Banina, cu care dansase primul tur
de vals, el, uitîndu-se la gospodã ria
sa, adicã la cele cîteva perechi ce
începuserã sã danseze, o zã ri pe
Kitty intrînd, se repezi spre ea cu
acea alurã degajatã, deosebitã ,
specificã numai dirijorilor de baluri
ºi, înclinîndu-se, fã rã mãcar s-o
întrebe dacã vrea sau nu, întinse
mîna sã-i cuprindã talia subþire.
Kitty se uitã împrejur sã vadã cui i-
ar putea încredinþa evantaiul, ºi
amfitrioana, surîzînd, îl luã.
— Ce bine cã aþi venit la timp, spuse
el, cuprinzînd-o de talie. Nu-mi
place maniera altora de a veni
mereu mai tîrziu.
Îndoindu-ºi braþul, ea îi puse mîna
pe umã r ºi picioruºele ei încã lþate
în pantofi roz începurã sã se miºte
uºor ºi uniform, în ritmul dansului,
pe parchetul alunecos.
— Mã odihnesc, valsînd cu
dumneavoastrã, îi spuse el dupã
primii paºi lenþi de vals.
Ce minunã þie, ce lejeritate, ce
précision ! repeta el ceea ce le
spunea mai tuturor cunoºtinþelor.
Kitty rã spunse cu un zîmbet la
compliment ºi, peste umã rul lui,
continua sã se uite prin salã .
Nu era o debutantã la baluri, pentru
care toate chipurile se contopesc
într-o impresie feericã , nici una
dintre domniºoarele prea umblate
pe la baluri, cã rora toate feþele
prezente le sînt atît de cunoscute,
încît li s-a urît de ele. Ea se afla la
mijlocul acestor extreme : era ºi
emoþionatã , dar, în acelaºi timp, era
ºi atît de stã pînã pe sine, încît putea
sã observe.
Vã zu cã în colþul din stînga încã perii
se grupase elita societã þii.
Acolo se afla soþia lui Korsunski,
frumoasa Lydie, ultra-decoltatã,
acolo se afla amfitrioana, acolo
strã lucea ºi chelia lui Krivin, care nu
Банину, с которою он
протанцевал первый тур вальса,
он, оглядывая свое хозяй ство, то
есть пустившихся танцевать
несколько пар, увидел
входившую Кити и подбежал к
ней тою особенною,
свой ственною только дирижерам
балов развязною иноходью, и,
поклонившись, даже не
спрашивая, желает ли она, занес
руку, чтоб обнять ее тонкую
талию.
Она оглянулась, кому передать
веер, и хозяй ка, улыбаясь ей ,
взяла его.
– Как хорошо, что вы приехали
вовремя, – сказал он ей , обнимая
ее талию, – а то, что за манера
опаздывать.
Она положила, согнувши, левую
руку на его плечо, и маленькие
ножки в розовых башмаках
быстро, легко и мерно
задвигались в такт музыки по
скользкому паркету.
– Отдыхаешь, вальсируя с вами, –
сказал он ей , пускаясь в первые
небыстрые шаги вальса.
– Прелесть, какая легкость,
precision, – говорил он ей то, что
говорил почти всем хорошим
знакомым.
Она улыбнулась на его похвалу и
через его плечо продолжала
разглядывать залу.
Она была не вновь выезжающая,
у которой на бале все лица
сливаются в одно волшебное
впечатление; она и не была
затасканная по балам девушка,
которой все лица бала так
знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, – она
была возбуждена, а вместе с тем
обладала собой настолько, что
могла наблюдать.
В левом углу залы, она видела,
сгруппировался цвет общества.
Там была до невозможного
обнаженная красавица Лиди,
жена Корсунского, там была
хозяй ка, там сиял своею лысиной
of Krivin, always to be found
where the best people were. In
that direction gazed the young
men, not venturing to approach.
There, too, she descried Stiva,
and there she saw the exquisite
figure and head of Anna in a
black velvet gown.
And HE was there. Kitty had not
seen him since the evening she
refused Levin.
With her long-sighted eyes, she
knew him at once, and was even
aware that he was looking at her.
‘Another turn, eh?’
You’re not tired?’ said
Korsunsky, a little out of breath.
‘No, thank you!’
‘Where shall I take you?’
‘Madame Karenina’s here, I
think...take me to her.’
‘Wherever you command.
And Korsunsky began waltzing
with measured steps straight
towards the group in the left
corner, continually saying,
‘Pardon, mesdames, pardon,
pardon, mesdames"; and
steering his course through the
sea of lace, tulle, and ribbon, and
not disarranging a feather, he
turned his partner sharply
round, so that her slim ankles, in
light transparent stockings, were
exposed to view, and her train
floated out in fan shape and
covered Krivin’s knees.
Korsunky bowed, set straight his
open shirt front, and gave her his
arm to conduct her to Anna
Arkadyevna.
Kitty, flushed, took her train
from Krivin’s knees, and, a little
giddy, looked round, seeking
Anna.
Anna was not in lilac, as Kitty
had so urgently wished, but in a
black, low-cut, velvet gown,
showing her full throat and
shoulders, that looked as though
carved in old ivory, and her
rounded arms, with tiny, slender
wrists.
lipsea niciodatã din locul unde se
gã sea floarea societã þii ; într-acolo
priveau tinerii, fã rã sã îndrã zneascã
sã se apropie ; ºi tot acolo îl gã si cu
privirea pe Stiva, dupã care zã ri
silueta splendidã ºi capul Annei,
care era îmbrã catã într-o rochie de
catifea neagrã .
ªi el era acolo. Nu-l mai vã zuse din
seara cînd îl refuzase pe Levin.
Cu ochii ei prezbiþi, Kitty îl
recunoscu de îndatã ºi chiar observã
cã o priveºte.
— Facem încã un tur ?
Aþi obosit ? întrebã Korsunski,
gîfîind uºor.
— Nu, mulþumesc.
— Unde sã vã conduc ?
— Karenina e aici, mi se pare…
Duceþi-mã la ea.
— La ordinele dumneavoastrã .
ªi Korsunski, moderîndu-ºi paºii,
valsã spre grupul din colþul stîng al
încã perii, repetînd : „Pardon,
mesdames, pardon, pardon,
mesdames !“ ºi, manevrînd prin
marea de dantele, tul ºi panglici,
fã rã sã agaþe nici o panã, îºi rã suci
brusc partenera, încît acesteia i se
dezgolirã picioarele subþiri, cu
ciorapi ajuraþi, iar trena zburã ca un
evantai ºi acoperi genunchii lui
Krivin.
Korsunski se înclinã, îºi bombã
pieptul deschis ºi îi întinse mîna, ca
s-o conducã la Anna Arkadievna.
Kitty, roºind, îºi trase trena rochiei
de pe genunchii lui Krivin ºi, puþin
ameþitã , se uitã împrejur, cãutînd-o
din priviri pe Anna.
Nu era îmbrãcatã într-o rochie
liliachie, cum ºi-ar fi dorit neapã rat
Kitty, ci într-una neagrã , de catifea,
care îi lã sa46 dezgoliþi umerii
perfecþi, parcã sculptaþi în fildeº
vechi, pieptul ºi braþele rotunde, cu
palmele mici ºi fine.
Кривин, всегда бывший там, где
цвет общества; туда смотрели
юноши, не смея подой ти; и там
она нашла глазами Стиву и потом
увидала прелестную фигуру и
голову Анны в черном бархатном
платье.
И он был тут. Кити не видала его
с того вечера, когда она отказала
Левину.
Кити своими дальнозоркими
глазами тотчас узнала его и даже
заметила, что он смотрел на нее.
– Что ж, еще тур?
Вы не устали? – сказал
Корсунский , слегка запыхавшись.
– Нет, благодарствуй те. – Куда же
отвести вас?
– Каренина тут, кажется…
отведите меня к ней ,
– Куда прикажете.
И Корсунский завальсировал,
умеряя шаг, прямо на толпу в
левом углу залы, приговаривая:
«Pardon, mesdames, pardon,
pardon, mesdames «, и, лавируя
между морем кружев, тюля и
лент и не зацепив ни за перышко,
повернул круто свою даму, так
что открылись ее тонкие ножки в
ажурных чулках, а шлей ф
разнесло опахалом и закрыло им
колени Кривину.
Корсунский поклонился,
выпрямил открытую грудь и
подал руку, чтобы провести ее к
Анне Аркадьевне.
Кити, раскрасневшись, сняла
шлей ф с колен Кривина и,
закруженная немного,
оглянулась, отыскивая Анну.
Анна была не в лиловом, как того
непременно хотела Кити, а в
черном, низко срезанном
бархатном платье, открывавшем
ее точеные, как старой слоновой
кости, полные плечи и грудь и
округлые руки с тонкою
крошечною кистью.
The whole gown was trimmed
with Venetian guipure.
On her head, among her black
hair—her own, with no false
additions—was a little wreath of
pansies, and a bouquet of the
same in the black ribbon of her
sash among white lace.
Her coiffure was not striking.
All that was noticeable was the
little wilful tendrils of her curly
hair that would always break
free about her neck and temples.
Round her well-cut, strong neck
was a thread of pearls.
Kitty had been seeing Anna
every day; she adored her, and
had pictured her invariably in
lilac.
But now seeing her in black, she
felt that she had not fully seen
her charm.
She saw her now as someone
quite new and surprising to her.
Now she understood that Anna
could not have been in lilac, and
that her charm was just that she
always stood out against her
attire, that her dress could never
be noticeable on her.
And her black dress, with its
sumptuous lace, was not
noticeable on her; it was only the
frame, and all that was seen was
she—simple, natural, elegant,
and at the same time gay and
eager.
She was standing holding
herself, as always, very erect,
and when Kitty drew near the
group she was speaking to the
master of the house, her head
slightly turned towards him.
‘No, I don’t throw stones,’ she
was saying, in answer to
something, ‘though I can’t
understand it,’ she went on,
shrugging her shoulders, and she
turned at once with a soft smile
of protection towards Kitty.
With a flying, feminine glance
she scanned her attire, and made
Toatã rochia era garnisitã cu
dantelã guipure veneþianã .
Pe cap, în pã rul negru, care era al ei,
fã rã meºe, avea o micã ghirlandã din
panseluþe. Mai avea o ghirlandã , la
fel, pe panglica neagrã a cordonului,
prinsã între dantele albe.
Coafura trecea neobservatã .
Se observau doar, înfrumuseþînd-o,
acei mici cîrlionþi, rebeli, care-i
apã reau mereu pe ceafã ºi pe tîmple.
La gîtul viguros, sculptural avea un
colier subþire de perle.
Kitty se vã zuse în fiecare zi cu Anna,
era îndrã gostitã de ea ºi ºi-o
imaginase neapã rat în liliachiu.
Dar acum, vã zînd-o în negru, simþi
cã nu-i înþelesese tot farmecul.
De data aceasta vã zu o fiinþã cu
totul nouã ºi surprinzã toare pentru
ea.
Pricepu cã Anna nu putea fi în
liliachiu ºi cã întregul ei farmec
consta în faptul cã îºi punea toaleta
în umbrã , cã aceasta nu putea fi
vizibilã niciodatã pe corpul ei.
Nici rochia neagrã cu dantele bogate
nu atrã gea atenþia ; era doar un
cadru, ºi nu se vedea decît fiinþa ei,
simplã , fireascã , elegantã ºi în
acelaºi timp veselã ºi vioaie.
Ca întotdeauna, þinuta ei era extrem
de dreaptã ºi, cînd Kitty se apropie
de acest grup, Anna stã tea de vorbã
cu stã pînul casei, avînd capul puþin
întors spre el.
— Nu, n-o sã arunc eu piatra, îi
rã spunse ea la ceva, deºi nu înþeleg,
continuã Anna, strîngînd din umeri
ºi imediat, cu un zîmbet tandru ºi
protector, se întoarse spre Kitty.
Cercetîndu-i toaleta cu o privire
fugarã, de femeie, fã cu din cap un
Все платье было обшито
венецианским гипюром.
На голове у нее, в черных
волосах, своих без примеси, была
маленькая гирлянда анютиных
глазок и такая же на черной
ленте пояса между белыми
кружевами.
Прическа ее была незаметна.
Заметны были только, украшая
ее, эти своевольные короткие
колечки курчавых волос, всегда
выбивавшиеся на затылке и
висках.
На точеной крепкой шее была
нитка жемчугу.
Кити видела каждый день Анну,
была влюблена в нее и
представляла себе ее непременно
в лиловом.
Но теперь, увидав ее в черном,
она почувствовала, что не
понимала всей ее прелести.
Она теперь увидала ее
совершенно новою и
неожиданною для себя.
Теперь она поняла, что Анна не
могла быть в лиловом и что ее
прелесть состояла именно в том,
что она всегда выступала из
своего туалета, что туалет
никогда не мог быть виден на
ней .
И черное платье с пышными
кружевами не было видно на ней ;
это была только рамка, и была
видна только она, простая,
естественная, изящная и вместе
веселая и оживленная.
Она стояла, как и всегда,
чрезвычай но прямо держась, и,
когда Кити подошла к этой кучке,
говорила с хозяином дома, слегка
поворотив к нему голову.
– Нет, я не брошу камня, –
отвечала она ему на что-то, – хотя
я не понимаю, – продолжала она,
пожав плечами, и тотчас же с
нежною улыбкой
покровительства обратилась к
Кити.
Беглым женским взглядом
окинув ее туалет, она сделала
a movement of her head, hardly
perceptible, but understood by
Kitty, signifying approval of her
dress and her looks.
‘You came into the room
dancing,’ she added.
‘This is one of my most faithful
supporters,’ said Korsunsky,
bowing to Anna Arkadyevna,
whom he had not yet seen.
‘The princess helps to make balls
happy and successful. Anna
Arkadyevna, a waltz?’ he said,
bending down to her.
‘Why, have yo met?’ inquired
their host.
‘Is there anyone we have not
met?
My wife and I are like white
wolves—everyone knows us,’
answered Korsunsky.
‘A waltz, Anna Arkadyevna?’
‘I don’t dance when it’s possible
not to dance,’ she said. ‘
But tonight it’s impossible,’
answered Korsunsky.
At that instant Vronsky came up.
‘ Well, since it’s impossible
tonight, let us start,’ she said, not
noticing Vronsky’s bow, and she
hastily put her hand on
Korsunsky’s shoulder.
What is she vexed with him
about?’ thought Kitty, discerning
that Anna had intentionally not
responded to Vronsky’s bow.
Vronsky went up to Kitty
reminding her of the first
quadrille, and expressing his
regret that he had not seen her
all this time.
Kitty gazed in admiration at
Anna waltzing, and listened to
him.
She expected him to ask her for a
waltz, but he did not, and she
glanced wonderingly at him.
He flushed slightly, and
gest abia perceptibil, dar clar pentru
Kitty, ceea ce însemna cã îi aproba
toaleta ºi frumuseþea.
Dumneata ºi în salã intri dansînd,
adã ugã ea.
— Este una dintre cele mai fidele
ajutoare ale mele, spuse Korsunski,
înclinîndu-se în faþa Annei
Arkadievna, pe care încã n-o vã zuse.
Prinþesa mã ajutã sã fac în aºa fel,
încît balul sã fie vesel ºi frumos.
Anna Arkadievna, un tur de vals,
spuse el, înclinîndu-se
— Vã cunoaºteþi ? întrebã stã pînul
casei.
— Cu cine nu ne cunoaºtem ?
Eu ºi soþia mea, ca douã oi negre,
sîntem cunoscuþi de toatã lumea,
rã spunse Korsunski.
Un tur de vals, Anna Arkadievna.
— Nu dansez atunci cînd se poate sã
nu dansez, spuse ea.
— Dar astã zi nu se poate sã nu
dansaþi, îi rã spunse Korsunski.
Între timp se apropie Vronski.
— Pã i, dacã astã zi nu se poate sã nu
dansez, atunci haideþi, spuse ea,
fã rã sã observe salutul lui Vronski,
ºi îºi puse iute mîna pe umã rul lui
Korsunski.
„De ce o fi nemulþumitã de el ?“ se
întrebã Kitty, bã gînd de seamã cã
Anna nu rã spunsese intenþionat la
salutul lui Vronski.
Acesta se apropie de Kitty, îi aduse
aminte de primul cadril ºi îºi
exprimã regretul cã în ultimul timp
nu avusese plã cerea s-o vadã .
Kitty îl asculta ºi se uita cu
admiraþie la Anna, care dansa.
Se aºtepta ca el s-o invite la vals, dar
Vronski n-o invitã ºi ea îl privi
uimitã.
Vronski roºi ºi se grã bi s-o invite la
чуть заметное, но понятное для
Кити, одобрительное ее туалету
и красоте движенье головой .
– Вы и в залу входите, танцуя, –
прибавила она.
– Это одна из моих верней ших
помощниц, – сказал Корсунский ,
кланяясь Анне Аркадьевне,
которой он не видал еще.
– Княжна помогает сделать бал
веселым и прекрасным. Анна
Аркадьевна, тур вальса, – сказал
он, нагибаясь.
– А вы знакомы? – спросил
хозяин.
– С кем мы не знакомы?
Мы с женой как белые волки, нас
все знают, – отвечал Корсунский .
– Тур вальса, Анна Аркадьевна.
– Я не танцую, когда можно не
танцевать, – сказала она.
– Но нынче нельзя, – отвечал
Корсунский .
В это время подходил Вронский .
‘– Ну, если нынче нельзя не
танцевать, так пой демте, –
сказала она, не замечая поклона
Вронского, и быстро подняла
руку на плечо Корсунского.
«За что она недовольна им?» –48
подумала Кити, заметив, что
Анна умышленно не ответила на
поклон Вронского.
Вронский подошел к Кити,
напоминая ей о первой кадрили и
сожалея, что все это время не
имел удовольствия ее видеть.
Кити смотрела, любуясь, на
вальсировавшую Анну и слушала
его.
Она ждала, что он пригласит ее
на вальс, но он не пригласил, и
она удивленно взглянула на него.
Он покраснел и поспешно
hurriedly asked her to waltz, but
he had only just put his arm
round her waist and taken the
first step when the music
suddenly stopped.
Kitty looked into his face, which
was so close to her own, and
long afterwards—for several
years after—that look, full of
love, to which he made no
response, cut her to the heart
with an agony of shame.
‘Pardon! pardon! Waltz! waltz!’
shouted Korsunsky from the
other side of the room, and
seizing the first young lady he
came across he began dancing
himself.
Vronsky and Kitty waltzed
several times round the room.
After the first waltz Kitty went to
her mother, and she had hardly
time to say a few words to
Countess Nordston when
Vronsky came up again for the
first quadrille.
During the quadrille nothing of
any significance was said: there
was disjointed talk between
them of the Korsunskys,
husband and wife, whom he
described very amusingly, as
delightful children at forty, and
of the future town theater; and
only once the conversation
touched her to the quick, when
he asker her about Levin,
whether he was here, and added
that he liked him so much.
But Kitty did not expect much
from the quadrille..
She looked forward with a thrill
at her heart to the mazurka.
She fancied that in the mazurka
everything must be decided.
The fact that he did not during
the quadrille ask her for the
mazurka did not trouble her.
She felt sure she would dance
the mazurka with him as she had
done at former balls, and refused
five young men, saying she was
vals, dar nu apucã decît s-o cuprindã
de talie ºi sã facã primul pas, cã
muzica se opri.
Kitty se uitã la chipul lui, aflat atît de
aproape, ºi mult timp dupã aceea,
peste cîþiva ani, aceastã privire
plinã de dragoste, pe care ºi-o
îndreptase atunci spre el ºi la care el
nu-i rã spunsese, avea s-o rã neascã
în inimã ca o ruºine chinuitoare.
Pardon ! Pardon ! Vals, vals ! strigã
Korsunski din celã lalt capã t al sã lii
ºi, înºfã cînd prima domniºoarã de
lîngã el, începu sã danseze.
Chapter 23
Vronski fãcu cu Kitty cîteva tururi
de vals.
Dupã vals, Kitty se duse la mama ei
ºi nici nu apucã sã schimbe cîteva
vorbe cu doamna Nordston, cã
Vronski veni s-o ia la primul cadril.
În timpul cadrilului nu-ºi spuserã
nimic important, discutarã cu
intermitenþe ba despre Korsunski ºi
despre soþia acestuia, pe care el îi
descrise foarte amuzant ca pe doi
copii simpatici de patruzeci de ani,
ba despre viitorul teatru monden ºi
doar o singurã datã conversaþia o
atinse unde o durea, cînd Vronski o
întrebã dacã Levin era la bal ºi
adã ugã cã îi plã cuse foarte mult.
Dar Kitty nici nu spera mai mult de
la cadril.
Cu inima cît un purice, aºtepta
mazurca.
I se pã rea cã la mazurcã trebuia sã
se hotã rascã totul.
N-o îngrijora faptul cã , în timpul
cadrilului, el n-o invitase la
mazurcã .
Era sigurã ca va dansa mazurca cu
el, ca la balurile precedente, ºi
refuzase cinci cavaleri, spunîndu-le
cã mazurca era deja promisã .
пригласил вальсировать, но
только что он обнял ее тонкую
талию и сделал первый шаг, как
вдруг музыка остановилась.
Кити посмотрела на его лицо,
которое было на таком близком
от нее расстоянии, и долго потом,
чрез несколько лет, этот взгляд,
полный любви, которым она
тогда взглянула на него и на
который он не ответил ей ,
мучительным стыдом резал ее
сердце.
– Pardon, pardon! Вальс, вальс! –
закричал с другой стороны залы
Корсунский и, подхватив первую
попавшуюся барышню, стал сам
танцевать.
Вронский с Кити прошел
несколько туров вальса.
После вальса Кити подошла к
матери и едва успела сказать
несколько слов с Нордстон, как
Вронский уже пришел за ней для
первой кадрили.
Во время кадрили ничего
значительного не было сказано,
шел прерывистый разговор то о
Корсунских, муже и жене,
которых он очень забавно
описывал, как милых
сорокалетних детей , то о
будущем общественном театре, и
только один раз разговор
затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и
прибавил, что он очень
понравился ему.
Но Кити и не ожидала большего
от кадрили.
Она ждала с замиранием сердца
мазурки.
Ей казалось, что в мазурке все
должно решиться.
То, что он во время кадрили не
пригласил ее на мазурку, не
тревожило ее.
Она была уверена, что она
танцует мазурку с ним, как и на
прежних балах, и пятерым
отказала мазурку, говоря, что
engaged for the mazurka.
The whole ball up to the last
quadrille was for Kitty an
enchanted vision of delightful
colors, sounds, and motions.
She only sat down when she felt
too tired and begged for a rest.
But as she was dancing the last
quadrille with one of the
tiresome young men whom she
could not refuse, she chanced to
be vis-a-vis with Vronsky and
Anna.
She had not been near Anna
again since the beginning of the
evening, and now again she saw
her suddenly quite new and
surprising.
. She saw in her the signs of that
excitement of success she knew
so well in herself; she saw that
she was intoxicated with the
delighted admiration she was
exciting.
She knew that feeling and knew
its signs, and saw them in Anna;
saw the quivering, flashing light
in her eyes, and the smile of
happiness and excitement
unconsciously playing on her
lips, and the deliberate grace,
precision, and lightness of her
movements.
‘Who?’ she asked herself.
‘All or one?’
And not assisting the harassed
young man she was dancing with
in the conversation, the thread of
which he had lost and could not
pick up again, she obeyed with
external liveliness the
peremptory shouts of Korsunsky
starting them all into the grand
round, and then into the chaine,
and at the same time she kept
watch with a growing pang at
her heart.
‘No, it’s not the admiration of the
crowd has intoxicated her, but
the adoration of one.
And that one? can it be he?
’ Every time he spoke to Anna
Tot balul, pînã la ultimul cadril, a
fost pentru Kitty un vis50 fermecat,
plin de culori vesele, sunete ºi
miºcã ri.
Nu dansa doar atunci cînd era prea
obositã ºi simþea nevoia sã se
odihneascã puþin.
Dar, dansînd ultimul cadril cu unul
dintre tinerii plicticoºi, care nu
putea fi refuzat, se pomeni deodatã
faþã în faþã cu Vronski ºi cu Anna.
Nu se mai întîlnise cu Anna de la
sosire ºi acum o vã zu iarã ºi într-o
luminã nouã ºi neaºteptatã.
Remarcã la ea acea stare, pe care o
cunoºtea atît de bine, de excitare,
datoratã succesului. Vedea cã Anna
era ameþitã de vinul admiraþiei pe
care o provoca.
Kitty cunoºtea acest sentiment ºi îi
ºtia semnele, pe care le vedea acum
la Anna, vedea ºi strã lucirea
tremurã toare, fierbinte a ochilor, ºi
zîmbetul de fericire ºi surescitare,
care îi arcuia fã rã voie buzele, ºi
graþia limpede, precizia ºi uºurinþa
miºcã rilor.
„Pentru cine sã fie toate acestea ? se
întrebã ea.
Pentru toþi sau pentru unul
singur ?“
ªi fã rã sã-i vinã în ajutor tînã rului cu
care dansa, care scã pase firul
conversaþiei ºi nu-l mai putea
reînnoda ºi, supunîndu-se maºinal
strigã telor vesele ºi poruncitoare
ale lui Korsunski, care îi arunca pe
toþi ba în grand rond* , ba în
chaîne**, ea observa ºi inima i se
strîngea din ce în ce mai mult.
„Nu, nu privirile mulþimii o
ameþesc, ci admiraþia unuia singur.
ªi oare acesta e chiar el ?“
De fiecare datã cînd Vronski vorbea
танцует.
Весь бал до последней кадрили
был для Кити волшебным
сновидением радостных цветов,
звуков и движений .
Она не танцевала, только когда
чувствовала себя слишком
усталою и просила отдыха.
Но, танцуя последнюю кадриль с
одним из скучных юношей ,
которому нельзя было отказать,
ей случилось быть vis-a-vis с
Вронским и Анной .
Она не сходилась с Анной с
самого приезда и тут вдруг
увидала ее опять совершенно
новою и неожиданною.
Она увидала в ней столь
знакомую ей самой черту
возбуждения от успеха. Она
видела, что Анна пьяна вином
возбуждаемого ею восхищения.
Она знала это чувство и знала его
признаки и видела их на Анне –
видела дрожащий ,
вспыхивающий блеск в глазах и
улыбку счастья и возбуждения,
невольно изгибающую губы, и
отчетливую грацию, верность и
легкость движений .
«Кто? – спросила она себя.
– Все или один?»
И, не помогая мучившемуся
юноше, с которым она танцевала,
в разговоре, нить которого он
упустил и не мог поднять, и
наружно подчиняясь весело-
громким повелительным крюкам
Корсунского, то бросающего всех
в grand rond, то в chaine, она
наблюдала, и сердце ее
сжималось больше и больше.
«Нет, это не любованье толпы
опьянило ее, а восхищение
одного.
И этот один? неужели это он?»
Каждый раз, как он говорил с
the joyous light flashed into her
eyes, and the smile of happiness
curved her red lips.
She seemed to make an effort to
control herself, to try not to
show these signs of delight, but
they came out on her face of
themselves. ‘
‘But what of him?’
Kitty looked at him and was
filled with terror.
What was pictured so clearly to
Kitty in the mirror of Anna’s face
she saw in him.
What had become of his always
self-possessed resolute manner,
and the carelessly serene
expression of his face?
Now every time he turned to her,
he bent his head, as though he
would have fallen at her feet, and
in his eyes there was nothing but
humble submission and dread. ‘
‘I would not offend you,’ his eyes
seemed every time to be saying,
‘but I want to save myself, and I
don’t know how.’
On his face was a look such as
Kitty have never seen before.
They were speaking of common
acquaintances, keeping up the
most trivial conversation, but to
Kitty it seemed that every word
they said was determining their
fate and hers.
And strange it was that they
were actually talking of how
absurd Ivan Ivanovitch was with
his French, and how the Eletsky
girl might have made a better
match, yet these words had all
the while consequence for them,
and they were feeling just as
Kitty did.
The whole ball, the whole world,
everything seemed lost in fog in
Kitty’s soul.
Nothing but the stern discipline
of her bringing-up supported her
and forced her to do what was
expected of her, that is, to dance,
to answer questions, to talk,
cu Anna, în ochii femeii se aprindea
o strã lucire de bucurie ºi un zîmbet
fericit îi arcuia buzele rumene.
Parcã fã cea eforturi sã nu arate
aceste semne de bucurie, dar ele îi
rã zbã teau cu de la sine putere pe
chip.
„Ce-o fi cu el ?“
Kitty îl privi ºi se îngrozi..
Ceea ce vã zuse atît de limpede pe
chipul Annei observã ºi la el.
Unde dispã ruserã manierele lui
întotdeauna calme, ferme ºi
expresia liniºtitã ºi fã rã griji a
feþei ?
Nu, acum, de fiecare datã cînd i se
adresa Annei, îºi apleca puþin capul,
parcã dorind sã cadã dinaintea ei, ºi
nu avea în privire decît o expresie
de umilinþã ºi de spaimã. „
ºi nu avea în privire decît o expresie
de umilinþã ºi de spaimã . „Nu vreau
sã vã jignesc, parcã spunea privirea
lui de fiecare datã, ci încerc sã mã
salvez ºi nu ºtiu cum.“
Chipul lui avea o expresie pe care
Kitty nu i-o mai vã zuse niciodatã.
Cei doi vorbeau despre cunoºtinþe
comune, purtau discuþia cea mai
banalã cu putinþã , dar lui Kitty i se
pã rea cã fiecare cuvînt pe care ºi-l
spuneau decidea destinul lor ºi pe al
ei.
Ciudat era cã , deºi îºi spuneau cît de
ridicol era Ivan Ivanovici cu
franceza lui, cã pentru Eleþkaia s-ar
fi putut gã si o partidã mai bunã ,
aceste cuvinte aveau totuºi pentru
ei importanþã , lucru pe care, ca ºi
Kitty, îl simþeau.
Tot balul, toatã societatea se
acoperirã de ceaþã în sufletul lui
Kitty.
Numai educaþia severã prin care
trecuse o susþinea ºi o silea sã facã
ceea ce se cerea, adicã sã danseze,
sã rã spundã la întrebã ri, sã
vorbeascã , chiar sã zîmbeascã .
Анной , в глазах ее вспыхивал
радостный блеск, и улыбка
счастья изгибала ее румяные
губы.
Она как будто делала усилие над
собой , чтобы не выказывать этих
признаков радости, но они сами
собой выступали на ее лице.
«Но что он?»
Кити посмотрела на него и
ужаснулась.
То, что Кити так ясно
представлялось в зеркале лица
Анны, она увидела на нем.
Куда делась его всегда
спокой ная, твердая манера и
беспечно спокой ное выражение
лица?
Нет, он теперь каждый раз, как
обращался к ней , немного сгибал
голову, как бы желая пасть пред
ней , и во взгляде его было одно
выражение покорности и страха.
«Я не оскорбить хочу, – каждый
раз как будто говорил его взгляд,
– но спасти себя хочу, и не знаю
как».
На лице его было такое
выражение, которого она
никогда не видала прежде.
Они говорили об общих
знакомых, вели самый
ничтожный разговор, но Кити
казалось, что всякое сказанное
ими слово решало их и ее судьбу.
И странно то, что хотя они
дей ствительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим
французским языком, и о том, что
для Елецкой можно было бы
най ти лучше партию, а между
тем эти слова имели для них
значение, и они чувствовали это
так же, как и Кити.
Весь бал, весь свет, все закрылось
туманом в душе Кити.
Только прой денная ею строгая
школа воспитания поддерживала
ее и заставляла делать то, чего от
нее требовали, то есть танцевать,
отвечать на вопросы, говорить,
even to smile.
But before the mazurka, when
they were beginning to
rearrange the chairs and a few
couples moved out of the smaller
rooms into the big room, a
moment of despair and horror
came for Kitty.
She had refused five partners,
and now she was not dancing the
mazurka.
She had not even a hope of being
asked for it, because she was so
successful in society that the
idea would never occur to
anyone that she had remained
disengaged till now.
She would have to tell her
mother she felt ill and go home,
but she had not the strength to
do this.
She felt crushed.
She went to the furthest end of
the little drawing room and sank
into a low chair.
Her light, transparent skirts rose
like a cloud about her slender
waist; one bare, thin, soft, girlish
arm, hanging listlessly, was lost
in the folds of her pink tunic; in
the other she held her fan, and
with rapid, short strokes fanned
her burning face.
But while she looked like a
butterfly, clinging to a blade of
grass, and just about to open its
rainbow wings for fresh flight,
her heart ached with a horrible
despair.
‘But perhaps I am wrong,
perhaps it was not so?’
And again she recalled all she
had seen. Kitty, what is it?’ said
Countess Nordston, stepping
noiselessly over the carpet
towards her.
‘ ‘I don’t understand it.’
Kitty’s lower lip began to quiver;
she got up quickly. ‘
Kitty, you’re not dancing the
mazurka?’
‘‘No, no,’ said Kitty in a voice
shaking with tears.52
Dar înainte de începerea mazurcii,
cînd scaunele începurã sã fie trase la
perete ºi cîteva cupluri venirã din
saloanele mici în sala mare, Kitty
trecu printr-un moment de
disperare ºi spaimã.
Refuzase cinci cavaleri ºi acum nu
dansa mazurca.
Nu era nici o speranþã sã mai fie
invitatã, pentru cã avea prea mare
succes în societate ºi nimã nui nu i-
ar fi trecut prin cap cã n-o invitase
nimeni.
Trebuia sã-i spunã mamei cã nu se
simte bine ºi sã plece acasã , dar n-
avea putere pentru aºa ceva.
Se simþea distrusã .
Se duse în fundul unui salon mic ºi
se lã sã într-un fotoliu.
Rochia vaporoasã se ridicã precum
un nor împrejurul taliei ei fine ; un
braþ dezgolit, subþire, gingaº, lã sat
neputincios în jos, se cufundã în
pliurile roz ale jupei ; în cealaltã
mînã þinea evantaiul ºi, cu miºcã ri
repezi ºi scurte, îºi rã corea faþa
înfierbîntatã.
Însã , în pofida acestei înfã þiºã ri de
fluture de-abia coborît în iarbã ºi
gata-gata sã zboare, sã -ºi desfacã
aripile multicolore, o disperare
teribilã îi chinuia inima.
„Poate cã m-am înºelat, poate cã
toate acestea nu s-au întîmplat ?“
ªi îºi aminti din nou tot ce vã zuse. —
Kitty, ce înseamnã asta ? o întrebã
contesa Nordston, care se
apropiase, cã lcînd cu paºi neauziþi
pe covor.
Asta n-o înþeleg.
Kitty se ridicã repede ; buza de jos îi
tresã ri.
— Kitty, nu dansezi mazurca ?
— Nu, nu, rã spunse Kitty, cu vocea
tremurînd din pricina lacrimilor.
даже улыбаться.
Но пред началом мазурки, когда
уже стали расставлять стулья и
некоторые пары двинулись из
маленьких в большую залу, на
Кити нашла минута отчаяния и
ужаса.
Она отказала пятерым и теперь
не танцевала мазурки.
Даже не было надежды, чтоб ее
пригласили, именно потому, что
она имела слишком большой
успех в свете, и никому в голову
не могло прий ти, чтоб она не
была приглашена до сих пор.
Надо было сказать матери, что
она больна, и уехать домой , но на
это у нее не было силы.
Она чувствовала себя убитою.
Она зашла в глубь маленькой
гостиной и опустилась на кресло.
Воздушная юбка платья
поднялась облаком вокруг ее
тонкого стана; одна обнаженная,
худая, нежная девичья рука,
бессильно опущенная, утонула в
складках розового тюника; в
другой она держала веер и
быстрыми, короткими
движениями обмахивала свое
разгоряченное лицо.
Но, вопреки этому виду бабочки,
только что уцепившей ся за
травку и готовой , вот-вот
вспорхнув, развернуть радужные
крылья, страшное отчаяние
щемило ей сердце.
«А может быть, я ошибаюсь,
может быть этого не было?»
И она опять вспоминала все, что
она видела. – Кити, что ж это
такое? – сказала графиня
Нордстон, по ковру неслышно
подой дя к ней .
– Я не понимаю этого.
У Кити дрогнула нижняя губа;
она быстро встала.
– Кити, ты не танцуешь мазурку?
– Нет, нет, – сказала Кити
дрожащим от слез голосом.
He asked her for the mazurka
before me,’ said Countess
Nordston, knowing Kitty would
understand who were ‘he’ and
‘her.
’ ‘She said: ‘Why, aren’t you
going to dance it with Princess
Shtcherbatskaya?’.’
‘Oh, I don’t care!’ answered Kitty.
No one but she herself
understood her position; no one
knew that she had just refused
the man whom perhaps she
loved, and refused him because
she had put her faith in another.
Countess Nordston found
Korsunsky, with whom she was
to dance the mazurka, and told
him to ask Kitty.
Kitty danced in the first couple,
and luckily for her she had not to
talk, because Korsunsky was all
the time running about directing
the figure.
Vronsky and Anna sat almost
opposite her.
She saw them with her long-
sighted eyes, and saw them, too,
close by, when they met in the
figures, and the more she saw of
them the more convinced was
she that her unhappiness was
complete.
She saw that they felt
themselves alone in that
crowded room.
And on Vronsky’s face, always so
firm and independent, she saw
that look that had struck her, of
bewilderment and humble
submissiveness, like the
expression of an intelligent dog
when it has done wrong.
Anna smiled, and her smile was
reflected by him.
She grew thoughtful, and he
became serious.
Some supernatural force drew
Kitty’s eyes to Anna’s face.
She was fascinating in her simple
black dress, fascinating were her
round arms with their bracelets,
fascinating was her firm neck
— În faþa mea a invitat-o la – Он при мне звал ее на мазурку, –
mazurcã , spuse contesa Nordston, сказала Нордстон, зная, что Кити
ºtiind cã Kitty va pricepe cine-i el ºi пой мет, кто он и она.
cine-i ea.
Ea l-a întrebat : Oare nu dansaþi cu – Она сказала: разве вы не
prinþesa ªcerbaþkaia ? танцуете с княжной Щербацкой ?
— Ah, mi-e indiferent ! rã spunse – Ах, мне все равно! – отвечала
Kitty. Кити.
lã , nu ºtia cã îl refuzase recent pe Никто, кроме ее самой , не
omul pe care, poate, îl iubea ºi îl понимал ее положения, никто не
refuzase fiindcã avusese încredere знал того, что она вчера отказала
în altul. человеку, которого она, может
быть, любила, и отказала потому,
что верила в другого.
Contesa Nordston îl gã si pe Графиня Нордстон нашла
Korsunski, cu care se înþelesese sã Корсунского, с которым она
danseze mazurca, ºi îi porunci s-o танцевала мазурку, и велела ему
invite pe Kitty. пригласить Кити.
Kitty dansa în primul cuplu ºi, spre Кити танцевала в первой паре, и,
norocul ei, nu era nevoitã sã к ее счастью, ей не надо было
vorbeascã , pentru cã Korsunski говорить, потому что Корсунский
alerga încoace ºi încolo, împã rþind все время бегал, распоряжаясь по
dispoziþii printre dansatori. своему хозяй ству.
Vronski ºi Anna stã teau aproape în Вронский с Анной сидели почти
faþa ei. против нее.
Îi vedea ºi de departe cu ochii ei Она видела их своими
prezbiþi, îi vedea ºi de aproape, cînd дальнозоркими глазами, видела
se nimerea sã formeze o pereche ºi, их и вблизи, когда они
cu cît îi privea mai mult, cu atît mai сталкивались в парах, и чем
mult se convingea cã nenorocirea ei больше она видела их, тем
era un fapt împlinit. больше убеждалась, что
несчастие ее свершилось.
Kitty vedea cã cei doi se simþeau Она видела, что они чувствовали
singuri în aceastã salã ticsitã de себя наедине в этой полной зале.
lume.
ªi pe faþa lui Vronski, întotdeauna И на лице Вронского, всегда
calmã ºi impasibilã , vedea acea столь твердом и независимом,
expresie care îl schimbase atît de она видела то поразившее ее
mult, o expresie de zã pãcealã ºi выражение потерянности и
supunere, asemã nã toare cu aceea a покорности, похожее на
unui cîine inteligent, cînd se simte выражение умной собаки, когда
vinovat. она виновата.
Anna zîmbea ºi zîmbetul ei i se Анна улыбалась, и улыбка
transmitea ºi lui. передавалась ему.
Atunci cînd ea cã dea pe gînduri, ºi el Она задумывалась, и он
devenea serios. становился серьезен.
O forþã supranaturalã îndrepta Какая-то сверхъестественная
privirea lui Kitty spre faþa Annei. сила притягивала глаза Кити к
лицу Анны.
Era splendidã în rochia ei simplã, Она была прелестна в своем
neagrã, splendide erau braþele ei простом черном платье,
rotunde, cu brã þã ri, splendid era прелестны были ее полные руки
gîtul ei inflexibil, cu colierul subþire с браслетами, прелестна твердая
with its thread of pearls,
fascinating the straying curls of
her loose hair, fascinating the
graceful, light movements of her
little feet and hands, fascinating
was that lovely face in its
eagerness, but there was
something terrible and cruel in
her fascination.
Kitty admired her more than
ever, and more and more acute
was her suffering.
Kitty felt overwhelmed, and her
face showed it.
When Vronsky saw her, coming
across her in the mazurka, he did
not at once recognize her, she
was so changed.
‘Delightful ball!’ he said to her,
for the sake of saying something.
‘Yes,’ she answered.
In the middle of the mazurka,
repeating a complicated figure,
newly invented by Korsunsky,
Anna came forward into the
center of the circle, chose two
gentlemen, and summoned a
lady and Kitty.
Kitty gazed at her in dismay as
she went up.
Anna looked at her with
drooping eyelids, and smiled,
pressing her hand.
But, noticing that Kitty only
responded to her smile by a look
of despair and amazement, she
turned away from her, and
began gaily talking to the other
lady.
‘Yes, there is something
uncanny, devilish and fascinating
in her,’ Kitty said to herself..
Anna did not mean to stay to
supper, but the master of the
house began to press her to do
so.
‘Nonsense, Anna Arkadyevna,’
said Korsunsky, drawing her
bare arm under the sleeve of his
dress coat,
‘I’ve such an idea for a cotillion!
Un bijou!’
And he moved gradually on,
trying to draw her along with
de diamante, splendid era pã rul
cîrlionþat, cu ºuviþele rã zvrã tite,
splendide erau miºcã rile graþioase
ale picioarelor ºi mîinilor ei mici,
splendidã era aceastã faþã
frumoasã, plinã de însufleþire ; dar
exista ceva teribil ºi crud în
splendoarea ei.
Kitty o privea cu ºi mai multã
admiraþie decît înainte ºi suferea
din ce în ce mai mult.
Se simþea zdrobitã ºi chipul ei trã da
acest lucru.
Cînd Vronski o vã zu, întîlnindu-se
cu ea la mazurcã, n-o recunoscu
imediat – atît de mult se schimbase.
— Grozav bal ! îi zise el, numai ca sã
spunã ceva.
— Da, rã spunse ea.
În toiul mazurcii, repetînd o figurã
complicatã, inventatã de Korsunski,
Anna ieºi în mijlocul cercului, luã
doi cavaleri ºi chemã la ea o doamnã
ºi pe Kitty.
Apropiindu-se, Kitty se uita speriatã
la ea.
Mijindu-ºi ochii, Anna o privi ºi
zîmbi, strîngîndu-i mîna.
Dar observînd cã faþa lui Kitty nu i-
a rã spuns la zîmbet decît cu o
expresie de disperare ºi uimire, ea îi
întoarse spatele ºi începu o
conversaþie veselã cu cealaltã
doamnã .
„Da, are în ea ceva strã in, diabolic ºi
fermecã tor“, îºi spuse Kitty.
Anna nu voia sã rãmînã la cinã, dar
stã pînul casei insista.
— Destul, Anna Arkadievna, spuse
Korsunski, luîndu-i braþul dezgolit
ºi punîndu-ºi-l sub mîneca fracului.
Ce idee de cotilion am ! Un bijou* !
ªi începu sã facã paºi mici, încercînd
s-o tragã dupã el.
шея с ниткой жемчуга, прелестны
вьющиеся волосы
расстроившей ся прически,
прелестны грациозные легкие
движения маленьких ног и рук,
прелестно это красивое лицо в
своем оживлении; но было что-то
ужасное и жестокое в ее
прелести.
Кити любовалась ею еще более,
чем прежде, и все больше и
больше страдала.
Кити чувствовала себя
раздавленною, и лицо ее
выражало это.
Когда Вронский увидал ее,
столкнувшись с ней в мазурке, он
не вдруг узнал ее – так она
изменилась.
– Прекрасный бал! – сказал он ей ,
чтобы сказать чего-нибудь.
– Да, – отвечала она.
В середине мазурки, повторяя
сложную фигуру, вновь
выдуманную Корсунским, Анна
вышла на середину круга, взяла
двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити.
Кити испуганно смотрела на нее,
подходя.
Анна, прищурившись, смотрела
на нее и улыбнулась, пожав ей
руку.
Но заметив, что лицо Кити
только выражением отчаяния и
удивления ответило на ее
улыбку, она отвернулась от нее и
весело заговорила с другою
дамой .
«Да, что-то чуждое, бесовское и
прелестное есть в ней », – сказала
себе Кити.
Анна не хотела оставаться
ужинать, но хозяин стал просить
ее.
– Полно, Анна Аркадьевна, –
заговорил Корсунский , забирая
ее обнаженную руку под рукав
своего фрака.
– Какая у меня идея котильона!
Un bijou!
И он понемножку двигался,
стараясь увлечь ее.
him.
Their hose smiled approvingly.
‘No, I am not going to stay,’
answered Anna, smiling, but in
spite of her smile, both
Korsunsky and the master of the
house saw from her resolute
tone that she would not stay.
‘No; why, as it is, I have danced
mor at your ball in Moscow that I
have all the winter in
Petersburg,’ said Anna, looking
round at Vronsky, who stood
near her.
‘I must rest a little before my
journey.’
‘Are you certainly going
tomorrow then?’ asked Vronsky.
‘Yes, I suppose so,’ answered
Anna, as it were wondering at
the boldness of his question; but
the irrepressible, quivering
brilliance of her eyes and her
smile set him on fire as she said
it.
Anna Arkadyevna did not stay to
supper, but went home.
Amfitrionul zîmbea, dînd aprobator
din cap.
— Nu, nu rã mîn, spuse Anna
zîmbind. Însã, în pofida zîmbetului,
dupã tonul hotã rît, cu care
rã spunsese, ºi Korsunski, ºi
amfitrionul înþeleserã cã nu va
rã mîne.
— Nu, ºi-aºa la Moscova, numai la
balul dumneavoastrã am dansat mai
mult decît toatã iarna la Petersburg,
spuse Anna, uitîndu-se la Vronski,
care stã tea lîngã ea.
Trebuie sã mã odihnesc înainte de a
pleca la drum.
— Sînteþi decisã sã plecaþi mîine ?
întrebã Vronski.
— Da, aºa cred, îi rã spunse Anna,
parcã mirîndu-se de aceastã
întrebare îndrã zneaþã . Dar, spunînd
aceste cuvinte, îl arse cu strã lucirea
tremurã toare, irezistibilã a ochilor
ºi a zîmbetului.
Anna Arkadievna nu rã mase la cinã.
Plecã.
Хозяин улыбался одобрительно.
– Нет, я не останусь, – ответила
Анна улыбаясь; но, несмотря на
улыбку, и Корсунский и хозяин
поняли по решительному тону, с
каким она отвечала, что она не
останется.
– Нет, я и так в Москве танцевала
больше на вашем одном бале, чем
всю зиму в Петербурге, – сказала
Анна, оглядываясь на подле нее
стоявшего Вронского.
– Надо отдохнуть перед дорогой .
– А вы решительно едете завтра?
– спросил Вронский .
– Да, я думаю, – отвечала Анна,
как бы удивляясь смелости его
вопроса; но неудержимый
дрожащий блеск глаз и улыбки
обжег его, когда она говорила
это.
Анна Аркадьевна не осталась
ужинать и уехала.